'Москва' над Берлином - Борис Николаевич Масленников

разному. Одни начинали излишне суетиться. Другие выглядели слишком возбужденными. На третьих неизвестно почему нападала зевота. Четвертые — бледнели… Особенно остро эти чувства напоминали о себе в первых боевых полетах, когда их участники еще и не понимали, что представляет собою неведомая им опасность. Потом-то, уясняя, как надо предупреждать возникшую опасность или преодолеть ее, в каком бы виде она ни появилась, они поймут, что в боевом полете — как и в любом бою — опасности неизбежны, что преодоление опасностей дается опытом, приобретенными в боях определенными, почти подсознательными предусмотрительностью и доведенными до автоматизма действиями в преодолении и отражении каждой возникшей опасности.　

Но никогда никакие психологические моменты и сложные чувства не могли повлиять на решимость участников полета выполнить боевое задание. Ни у кого, как бы ему ни было трудно и страшно, не возникала и, думается, не могла даже возникнуть мысль отказаться от боевого полета. Наоборот, считалось крайней несправедливостью и невезением, почти кровной обидой для экипажа, летчика, штурмана, стрелка-радиста, воздушного стрелка, если по какой-то вполне понятной причине кого-то из экипажа или весь экипаж не включат в боевой расчет, оставят на земле в то время, когда их товарищи уйдут на боевое задание.　

Моего Ивана и меня, конечно же, не обошло общее для всех экипажей возбуждение, непонятная нервозность, волнующее чувство предстоящего полета.　

У Ивана, по крайней мере внешне, об этом свидетельствовали необычная для него некоторая скованность и замкнутость, более теплое отношение к своему экипажу, почти наивные и потому особо заметные попытки подбодрить, успокоить, снять нервное напряжение и с тех, с кем он через какое-то, очень небольшое, время уйдет в боевой полет, и с тех, кто так старательно и любовно хлопочет вокруг его, Ивана, самолета, еще и еще раз проверяя, все ли и правильно ли сделано, затая в своих сердцах единственное пожелание: успешного выполнения боевой задачи летному экипажу и благополучного его возвращения «домой», на эту вот, ставшую родной, стоянку.　

У меня, насколько помнится, это волнующее чувство выразилось в томительном ожидании чего-то нового, неизвестного, от чего необъяснимая ноющая боль возникала где-то внутри меня, подсасывало под ложечкой, что- то толкало меня на ненужные и непонятные поступки: проверять то, что давно проверено, например, — установлены ли стрелки высотомера на нуль; сомневаться в том, в чем никто никогда не сомневался, например, — будет ли работать аэродромная приводная радиостанция во время нашего полета; задавать кому надо и не надо совершенно нелепые вопросы, например, — интересоваться у воздушного стрелка, боится ли он участвовать в боевом вылете. Очевидно, — самому трудно судить — выглядел я тогда не лучшим образом, на что окружающие реагировали с вполне объяснимым пониманием и доброжелательностью.　

И хотелось всем нам, участникам предстоящего полета, или не хотелось, сложные чувства ожидаемой неведомой опасности, беспокойства, взвинченности, высокого нервного напряжения, охватившие нас, не могли не сказаться отрицательно и, к сожалению, сказались на ходе выполнения боевого полета, особенно на первом его этапе — от взлета, сбора полковой группы самолетов и до полета ее к цели.　

Ничто, казалось, в этот день не предвещало крупных неприятностей нашему полку.　

Подготовка к полету проводилась основательно. Каждый член каждого экипажа совершенно четко представлял себе, что, где, когда и как он должен делать на всех этапах полета. Отлично были изучены район полетов и характеристики цели. Отработаны вопросы взаимодействия экипажей с истребителями сопровождения и между экипажами на случай отражения атак истребителей противника. Определен маневр группы для преодоления зенитного огня над вражеской территорией. Произведен точный инженерно-штурманский расчет полета, выверены все его навигационные элементы. Самолеты, их оборудование и вооружение — бомбардировочное и стрелковопушечное — находились в состоянии высокой степени готовности и надежности. Экипажи рвались в бой.　

…Поддавшись общему боевому настрою, объявшему весь полк, наш парторг Иван Снаров задумал испытать боевое счастье в первом боевом вылете на Ту-2 — принять участие в выполнении боевого задания в качестве воздушного стрелка, поскольку он имел общее представление о том, как в случае необходимости нужно вести огонь по воздушному противнику и даже стрелял из УТБ в тире.　

Получить «добро» на полет — такие случаи иногда в практике боевых полетов допускались, сам Снаров несколько раз занимал место воздушного стрелка на самолетах Ил-4 и сам себя считал боевым парторгом — ему удалось после длительных раздумий и сомнений Дорохова, не видевшего в желании Снарова чего-либо серьезного. Но нельзя, вроде, и не уважить проявление боевого духа парторга.　

— Только если кто из командиров экипажей согласится тебя в полет взять, — недовольно пробурчал хитрый Дорохов, заранее зная, что затея Снарова наверняка обречена на неудачу: плох тот летчик, который добровольно согласится на замену кем бы то ни было кого бы то ни было из состава своего боевого экипажа, даже воздушного стрелка; а плохих летчиков в полку, справедливо полагал он, быть не должно.　

Имея дороховское «добро» на полет в составе экипажа почти что любого самолета полка, Снаров остановил свой выбор на «десятке» командира звена нашей первой эскадрильи Якова Черствого. Черствой недавно прибыл в полк, уже имея опыт боевых полетов, был награжден орденом Красной Звезды. Сравнительно быстро освоил новый для него самолет Ту-2, неплохо летал. Даже слух прошел, что будто бы он «втихую» ото всех запрещенную «мертвую петлю» на своей «десятке» выполнял. Правда, на все вопросы по этому поводу Черствой и его экипаж давали, загадочно улыбаясь, уклончивые ответы: ничего не подтверждали, но и не отрицали. Может быть, цену себе набавляли. А может, куражились над задающими такие неуместные вопросы. Слыл он, Черствой, несколько оригинальным, рассудительным человеком, требовательным и волевым командиром.　

Вот к нему-то и обратился Снаров. Ответ Черствого был действительно рассудительным, но и однозначным:　

— Нет. В первый вылет на новом самолете я, как, надо думать, и любой другой летчик, пойду только со своим экипажем. Назимов! — позвал он своего воздушного стрелка, который вместе с видавшим виды опытным стрелком-радистом Геной Климасом обсуждал детали предстоящего полета. — Вот капитан Снаров имеет желание вместо тебя на боевое задание полететь. Как ты на это смотришь?　

Получив явно протестующий против такой «несправедливости» ответ Назимова, Черствой с назидательной интонацией в голосе закончил разговор со Снаровым:　

— Видите, Назимов со мной согласен. По всей вероятности, не исполнится ваше желание сегодня…　

Поразмыслив, Иван Снаров отказался от своей задумки. И правильно сделал. Ответ любого летчика на такой вопрос был бы точным повторением ответа Черствого.　

Никто из участников разговора около «десятки» не предполагал, что Снарову в этот день необычайно повезло…　

Итак, ничто, казалось, в этот день не