ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3) - Пантелеймон Кулиш

губительную башню, и что за это хочет он ударить ночью панов всеми своими силами.

Паны приготовились к ночной битве; однакож, ночь прошла без тревоги.

.

27

В пятницу, 6 августа (27 июля), в депь любимого козацкого святого, Палея, на

рассвете, Хмельницкий сделал общий приступ со всех сторон. Напирали в особенности

на стоянки Остророга. Появились новые гуляй* городини, из которых каждую везли на

катках 15 человек. Появилось 400 лестниц, переплетенных лозой для подъемных

мостов через рвы; каждую тащили на колесах 20 Козаков. Начался рукопашный бой,

как потому, что у панов мало было пороху, так и потому, что сабля была шляхетским

оружием по преимуществу. „Трусы Поляки" выдержали этот бой в течение трех часов,

под прикрытием пушек, заряжаемых уже, можно сказать, последними зарядами.

Панская конница вышла за валы, и врезывалась в подвигающиеся массы. Это была та

конница, которую хорошо помнили Кумейки, Сула, Старец-Днепр: одушевлял ее

бурный дух Князя Яремы. Во рвах ц на месте схватки лежали груды трупов на высоту

копья. Не Лев того, что дневники знаменитого осадного сиденья и преувеличивали

подвиги шляхетных бойцов; но Хмель истощил здесь последние средства к

возбуждению своей орды, и должен был отступить, чтобы его мнимая сила не перешла

в явное бессилие. Маскируя свою неудачу, он штурмовал панский редут в полдень и в

полночь опять, но уже с меньшим жаром.

Эго были последние усилия Хмельницкого подавить многолюдством тех воинов, о

которых козакп пели среди новых малорусских пустынь, что Лях вид страху вмирае,

давая камертон самохвальства будущим грамотеям своим. Теперь он решился доконать

панов беспрестанной стрельбой да голодом, который уже чувствовался в их стану.

В течение суток насыпали козаки 15 шанцев, высотою в два копья. На шанцах

поставили из своих гуляй-городин башни, а на башнях укрепили лестницы, в виде

заборов так высоко, что из-за них было удобно стрелять в панский лагерь. Пиаоцы

были снабжены пушками и обсажены лучшими стрелками. В одном из дневников этой

осады, по истине славной для панов и позорной для Козаков, записано:

„Под каждою хоругвию ежедневно убивали не меньше 10 человек. Брат не смел

спасать брата. Где кто был ранени, там и лежал под градом пуль до самой ночи; а где

кто лог убитый, там его ночью и хоронили".

Наны были принуждены оставить в окопах возы и перейти в замок, чтобы там быть

ваготове всякий раз выбегать на оборону валов и табора.

28

.

Посреди такой борьбы, заметили они 8 августа, с великим удивлением, что

козацкий табор снимается с места и передвигается к Старому Збаражу, где стояла

каменная церковь, построенная еще православными князьями Збаражскими. Ночью

передвинулся туда весь табор, а палатки хана и козацкого гетмана, стоявшие в четверти

мили от панского лагеря, разбили под старым замком, напротив ставок Вишневецкого.

В течение следующих четырех дней шел проливной дождь. Военные действия

приостановились. 13 (3) августа в стану осаждающих сделалось необычайное

движение. Толпы черни валили от окопов к табору, как бы для насыпки шанцев.

Остаток табора передвинулся к старому замку.

В панском стану разнеслась радостная весть, что подкрепления стоят уже в

Жалощинцах, в трех милях от Збаража, и что неприятель намерен ошавцеваться у себя

в тылу. На другой день распущен был слух, что Хмельницкий двинулся со всеми

силами оборонять от короля переправу в одной только миле от Збаража. Затрубили в

трубы; ударили в бубны. Встревоженные козаки начали густо стрелять из пушек.

В козацком таборе происходило что-то загадочное. Видать было гетманские палатки

и бунчуки: знак, что Хмельницкий находился в таборе. Между тем пушки молчали,

точно их вовсе не было. Козацкие полки куда-то девались. Из шанцев стреляли только

изредка. Едва местами было видать понемногу орды и мужиков, которые

подкапывались под панские валы и сражались цепами да пращами.

День проходил за днем. Процесс загона мужиков на битву продолжался даже и

тогда, когда пушечное ядро падало в толпу загонщиков. „Moeno zaganiali czeni ku

taborowi* (писал в дневнике „украинецъ"). Неизвестность томила панов больше, чем

приступы черни, больше, чем её подкопы под возы и голод, который появился в лагере.

Ночи проводили жолнеры, равно, как и осаждающие, то в приятельских беседах с

осаждающими, то в перебранке. Козаки стращали жолнеров, что их товарищи облегли

короля, а жолнеры Козаковъ—тем, что король бьет в это время их товарищей. „Ночью"

(пишет „украинецъ") „умолкала битва (silent arma), зато собачий рот (psia g§ba)

говорил, что взбредет на язык, грозя продавать Орде жолнеров „по шагови" (по грошу).

Но ни в одном дневнике не записано, чтобы psia g§ba касалась ляшского и жидовского

ругательства над церковью и верою.

.

29

Козаки сами не знали, чтб делается с теми, которые куда-то двинулись. Наконец

стали к ним возвращаться походные возы с раненными. Тогда все увидели, что идет

сильная битва; узнали, что бьются под Зборовым, но кто кого побивает, оставалось

тайною; и те полки, которые не верили в счастье Хмельницкого, отказывались идти к

нему на помощь (chyba си zostajq., со nie wierz, ieby krola oblgiono).

Наибольшую силу своего разбойного гения проявил Хмельницкий в том, что

съумел прервать всякое сообщение между осажденными под Збаражем и королем,

которого они нетерпеливо ждали к себе на помощь. Еще 12 (2) июля Лянцкоронский

писал к полковнику Минору, едва владея пером (так у него болели руки от земляной

работы): „Если не прибудешь с королем скоро, то поспеешь на похороны милой братии

и собственных сыновей твоихъ“. Между тем ни к Минору и ни к кому из окружавших

короля не пришло никакой вести о том, что делается в польских Фермопилах.

Хмельницкий до такой степени сжал под Збаражем и козацкую, и татарскую орду, что

не выпустил за сторожевую цепь ни одного загона. О его силах Ян Казимир узнал

только тогда, когда с ними неожиданно столкнулся.

Поляки до сих пор не могут объяснить поведение своего короля и канцлера. Оба

они сошли в могилу заподозренные в предательстве, как люди, умышлявшие на

Шляхетский Народ вместе с козаками. Но в чем именно состояло предательство, никто

не объяснил.

Будучи еще королевичем, Ян Казимир не стесняясь говаривал, что ему приятнее

смотреть на пса, чем на Поляка. В этом козаки ему сочувствовали. За одно это могли

они подарить ему корону. В одном этом позволительно видеть причину злорадства, с

каким, повидимому, узнавал король о западне, в которой очутился ненавистный ему

Вишневецкий.

Чтб касается Оссолинского, то он служил с одинаковым чувством и самому благому,

и самому злому делу, если оно соответствовало тем целям, которые, по его иезуитскому

воззрению, были великими. На Владиславе IY он испытал, как выгодно быть „простою

глиною* в руках неумелого короля. Быть канцлером при таком беспутном потентате,

как Ян Казимир, значило—заручиться его нравственною ответственностью за все свои

внушения. Так поступил он, стоя с королем под Замостьем, где умыл начисто руки в

том, чтобы когда-либо не соглашался на посполи-

зо

.

тое рушение, которое тормазил из-за спины своего повелителя. Не мог он простить

своим соотечественникам упорства, с каким они восстали против реформы, которая,

очевидно, таилась в изобретенном им рыцарском ордене. За низведения с высоты, на

которую метил он этим замыслом, он был готов отплатить им общим унижением, а

между тем надеялся подняться на высоту власти со стороны противоположной.

Так ли оно было, или нет, никто не может утверждать после утайки достойным

учеником иезуитов руководящей нити к разъяснению начала Хмельнитчины. Но

поведение короля и канцлера современные нам Поляки находят более нежели

странным.

Король выехал из Варшавы 24 (14) июня и прибыл в Люблин 3 июля, за неделю до

появления под Збаражем козакотатарского авангарда. Он знал, что и султан, и хан

обязались помогать Хмельницкому; знал, какими силами располагает опасный

бунтовщик, но не выдал третьих вицей на поспо.штое рушение. Ограничился только

тем, что стянул в Люблин остаток чужеземного войска, которого в запасе было еще

2.000, а коронным панам велел привести их надворные дружины. Такого вооружения,

по его мнению, было достаточно.

Если не предполагать в этом злого умысла, то „ благородный умъ“ панского

избранника оказался в настоящем случае ниже всякой оценки. Ян Казимир надеялся