ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3) - Пантелеймон Кулиш

справедливости, которой они поклонялись одинаково с панами.

Сперва Хмельницкий отпустил панского трубача без ответа; но на другой день,

перед обедом, гарматы его умолкли, и с козацких шанцев раздался крик: „Угамуйтесь,

но стреляйте, до й мы не будемо*!

Хмельницкий пожелал видеть Зацвилиховского, который несколько времени был

королевским коммиссаром у Козаков, и которого в обычной челобитной царю о

жалованъе назвали они гетманом. В товарищи ему дали паны молодого Киселя,

новгородсеверского хорунжого. Хмельницкий говорил много о своих личных и

козацких обидах, которые де вызвали все это кровопролитие.

20

.

Переговоры кончились ничем; но достойны замечания слова Козицкого Батька,

обращенные к Зацвилиховскому: „Казав я тоби, шанёвный лане, що поки будет у нас

комисаровати, поти Вийсько Запорозьке посёдить, як за бёлъка; а теиёр що буде, Бог

тёе зн&е*.

Потом он убеждал Зацвилиховского остаться у него, обещая ему всякия почести

(wszelkjj, observvantiain). Но Зацвилиховский предпочел бедствовать с панами.

Этой сцене предшествовала еще одна человечная черта козакопанской усобицы.

Когда прекратилась обоюдная пальба, паны отправили в козацкий табор трубача с

письмами, в которых убеждали Козаков к примирению во имя взаимных выгод и

чувства долга. Но взаимные выгоды спутались уже в нераспутываемый моток

взаимных недоразумений и предубеждений, а понятия о долге совсем затмились.

Московскому мечу предстояло положить конец козакопанской путанице, а царской

диктатуре—обратить и козака и' пана на путь общественных и государственных

обязанностей. Не смысля ничего такого и не проникая в будущее разумением

прошедшего, козаки остались глухи к панским убеждениям, но трубача панского

приняли хорошо и наградили (nasz trbacz dobrze przyjpty, udarowany).

В числе людей, запутавших свои счеты с совестью и старавшихся новыми

злодействами оправдать старые, явился здесь перед нами сын Хмельницкого и предок

Мазепы по душе, Выговский. Покамест, он оправдывал свое сообщество с козаками

тем, что Хмельницкий выкупил его на Желтых Водах у Татар „за одну кобылу*, да тем,

что у него в Киевщине есть отец, братья, сестры etc. и еслибы он изменил

Хмельницкому, то Хмельницкий велел бы истребить все родство его. Но автор

осадного дневника, называвший себя „украинцемъ*, заметил, что важную роль в его

предательстве играет его образованность, или ум, как тогда смешивали одно с другим,

и что этим преимуществом он приобрел между козаками значение (jako zawsze byi nie

prostak, tak i leraz u iiich svoj;| ma powag§).

Панские переговоры с ханом также не привели ни к чему. Не хотел хан оставить

Козаков, как убеждали его паны. Напротив, объявил, что держит в руках панов (ma naz

w garsci), что до сих пор только шутил с ними (zarlowal), а завтра (27 (17) июля)

вытащит всех их за чуб (za ieb wszystkich wywlecze).

.

21

Паны отвечали ему: „Кто придет за нашею головой, тот принесет и свою

собственную". Они поклялись лечь один за другим.

Особенного внимания заслуживает следующий эпизод кезакопанского передоха.

Когда прекратилась обоюдная пальба, начался (пишет автор дневника, „украинецъ")

congressus наших знакомых со знакомыми козаками и приятельские разговоры

(rozmowy przyjacielskie). Обоюдное сожаление (compassio), что христианская кровь

льется невинно. Некоторые спрашивали о домашних делах, вышедши за самый вал.

Мы угощали их табакомъ".

Этот мимолетный рассказ делает впечатление свежого ветерка в удушливом

воздухе. Взаимная злоба была не так велика и не так всеобъемлюща, как это можно

заключить по зверскому остервенению гайдамак, очутившихся на произволе своих

диких страстей. Кровавый пожар, раздуваемый, по признанию Киселя, восточным и

западным ветром, утихал в силу изнеможения природы человеческой, и наши

православные предки вместе с предками полонизованных Русичей залили бы его

слезами своих жен и детей; во боги, сражавшиеся руками смертных, в ревнивом

обладании своем землею, не внимали голосу человечества, и даже под громом

разделившейся на ся государственной арматы, продолжали свое губительное дело.

В панском стану был смертельно ранен капитан артиллерии, то-есть один из тех

бойцов, которых искусству осажденные всего больше были обязаны своею целостью;

но он, в качестве протестанта, признавал только небесного Бога, отрицая наместника

его на земле. Министр-капелян Фирлея, также протестанта, хотел напутствовать

умирающего воина в неведомую никому область, но ревнители единого пастыря душ

человеческих прогнали с побоями из замка проповедника безразличной любви к нам

небесного Отца („od naszych ksigzy wybity i wygnany z zamku," пишет „украинецъ"). В

другое время верный слуга князя Вишневецкого пал с оружием в руках, как подобало

честному воину, но он былъ' ариянин, и потому, опровергнутый ксендзами, зарыт в

самом валу, как пес.

Во время переговоров почти не было приступов. Стреляли только с шанцев и валов

как бы в знав непримиримости, а в промежутках пушечного грохота перебранивались и

обменивались насмешками.

Козаки гукали: „Чом, панбве не загадуєте своим пидданым жаднои роббты? Осьрик

минає, лито сходить, а ще чинши та десяти-

22

.

на з бидла не выбрана. Волы жалибно мукають: хочуть на ярмалок до Вроцдавя".

—

„Даємо вам пильгу в раббти" (отвечали жолнеры), „та незабаром, на

ознаку тяжко и неволи, сьи патимете Вишневёдькому греблю через Днипрй. Чинш не

заляже: выбере ёго вийсько литовське. Десятины повыбирають Татаре, и замис бйдла,

жинок та дитей ваших поженуть воли до Крыму".

—

„Та гбди вам, панове пручатись" (кричали с вала козаки): „тилько кунтуши

покаляли та сорочки подрали, по шанцах лазячи. Оцё вам наробило очкове та панщина,

та пересуди, та сухомельщина. Гарна в вас тоди була музыка, а теперь ще краще

заграли вам у дудку козаки".

Но танцовалн под козацкую дудку только те, которые возвели на польский престол

расстригу иезуита, да те, которые вместе с ним отняли у князя Вишневецкого

диктатуру. Пока длились переговоры да перебранки, паны еще однажды съузили свои

укрепления, и придвинулись непосредственно к замку. Открытую часть города,

которую речка 1'незпа отделяла от замка, укрепили валом и присоединили к замку

рвами и окопом. Насыпали также валы от Пригородка, который составлял левое крыло,

так что замок, стоя на челе лагеря, заслонял весь город: ибо Подзамче и ИИригородок

принадлежали к городу.

Между тем жолнеры захватили в плен хорунжого татарской гвардии Хмельницкого.

От него паны выпытали, что козаки боятся скорого прихода короля, о чем у них

разнесся слух, и потому употребляют крайния меры, чтобы „кончить Ляховъ"; а с

другой стороны (говорил хорунжий) пришли вести, что литовские войска идут в

Украину; что козаки в большой тревоге за своих жен и детей, а Хмельницкий убедил

хана вызвать на переговоры главных панов, с тем чтоб оставить у себя в неволе. По

словам хорунжого, сам Хмель проговорился об этом съпьяна.

Около того же времени 12 товарищей из-под разных хоругвей князя Вишневецкого,

подкравшись в неприятельским валам, увидели троих Козаков, играющих в карты,

двоих убили, а третьего, Грицька из Чигирина, принадлежавшего в полку самого

Хмельницкого, привели в Вишневецкому. Но уверению Грицька Чишринца,

Хмельницкий хлопотал вовсе не о том, чтобы взять папский лагерь: он только хотел

вынудить у панов окуп. Говорил еще Чигиринец, что козаки боятся наступления

короля, что они боятся за своих жен и детей, которых некому оборонить от Дит-

.

23

вы, так как сюда вышли все поголовно, и что мужики начали по ночам бегать из

табора. „Эга реляция" (сказано в дневнике „украин-* ца") „поддержала отчаявшийся

дух наш (u nas zdesperowane duchy posiliia), и мы, как бы воскреснув, решились

наступать сильнее на неприятеля фортелями".

30 (20) июля, на рассвете, начали паны переходить в новый лагерь, оставив на

старом валу по 15 человек из каждой хоругви. Не успели они занять и половины нового

укрепления, как хмельничане пошли на приступ. Пешие панские полки обратились на

штурмующих, и так как у них не было времени заряжать ружья, то дрались прикладами

и холодным оружием, пока, с великими потерями, отступили в новые окопы к самому

замку.

Хмельницкий занял тотчас оставленное становище, поставил на валах пушки, и под

защитой пальбы, в три часа окружил панский редут валом, наконец при танцевался к

нему на 30 тагов. Чаще и чаще делал он покушения ворваться в панский лагерь; но