Выбор. Долгие каникулы в Одессе (СИ) - Ковригин Алексей

Быстро пересмотрев журналы, я утвердился во мнении, что сейчас идёт август двадцать шестого года. Более поздних журналов я не увидел, а самые ранние, датировались двадцать пятым годом. Видимо моя мама подрабатывала шитьём и крепко держала руку на пульсе изменчивой моды. Среди советских журналов таких как «Вестник моды», «Работница» и «Крестьянка» лежали журналы «Vogue», причём как американского издания, так и британского. Все журналы имели вполне приличный вид, и было понятно, что к маме они попали не «через десятые руки», а чуть ли не из самой типографии. Ну, так Одесса… Контрабанду и в «моё» время никто пресечь не смог.

Я как раз рассматривал французский «L’Officiel», когда за ширму заглянула мама и спросила: – Миша, так ты будешь с нами пить чай, или мы за тебя уже можем забыть совсем?

На что я, увлечённый разглядыванием картинок, автоматически ответил: – Спасибо мама, но ты знаешь… я не очень люблю чай, лучше бы выпил чашечку капучино. – То, что я сказал что-то не то, я понял по наступившей тишине.

– Миша, а вот шо ты сейчас сказал? – В голосе мамы звучало неприкрытое изумление.

– Мама, так это обычный кофе, но приготовленный по особому рецепту. Или вы не знаете, как готовить капучино? Так я научу!

– Семён Маркович, вы это слышали? Азохен вей! Мало того, шо этот шкет неприлично пялится в журнал на не совсем одетые ножки заморской шиксы, так он уже и маму собрался учить варить кофе! Как вам это нравится?

– А шо, таки там есть заморские красотки, и есть на шо посмотреть? В голосе доктора послышалась смешливая заинтересованность.

– Не, дядя Семён, тут нет фотографий красоток. Тут только эскизы и наброски фасонов одежды. А от женщин только силуэты. Но рисунки интересные, оформлены в стиле модерн. Только не всем женщинам эти фасоны пойдут. На большинство дам они попросту не налезут! – И я весело рассмеялся, а затем поперхнулся и зажал рот руками.

Чёрт! Да что ж это такое. Мой взрослый разум пасует перед ребёнком? Я ж умом понимаю, что не должен так себя вести маленький ребёнок. Точнее, наоборот, так и должен, но лексикон-то у него тоже должен быть детским. А я совсем не могу контролировать свой взрослый словарный запас. А такого «умника» в этом теле не должно быть просто по определению. Я вздохнул, и с досадой про себя матюгнулся. Придётся положиться на удачу, да на то, что моя мама меня уже принимает как само собой разумеющееся. Ну а Семён Маркович… Он доктор, и значит должен понимать, что «голова предмет тёмный и исследованию не подлежит». Лишь бы он сам не кинулся в «исследования»… Накаркал! Рядом с мамой Фирой появился и наш доктор. И судя по его заинтересованному виду, он уже был готов к «исследованиям».

– Миша, так ты разбираешься в искусстве? Тебя кто-то учил? И где ты учился?

Ну – да, кто б сомневался. Доктор опять включил своего «пинкертона». Что ж, в ответ я тоже включаю своего «партизана».

– Да не помню я! Честное слово!

– Миша, но вот этот журнал ты уже встречал раньше? – и доктор взял в руки французский журнал мод, который я только что отложил.

– Да откуда? Здесь только и увидел.

– Но ты же его смотрел? Что тут написано?

Я пожал плечами. – Он же на французском языке, а я в нём не очень. Только несколько фраз более менее знаю.

– И каких?

Ну – держи, чёрт любопытный! И я, внутренне усмехаясь, с чувством произнёс знаменитую фразу Кисы Воробьянинова. Постаравшись вложить в интонацию всю горечь неудачливого попрошайки: – Monsieur. Je n’ai pas mangé pendant six jours.

Мама Фира потрясённо ахнула. – Мишенька! Ты неделями голодал и просил милостыню? Боже! – Она прижала руки к груди. – Сейчас же пошли к столу, тебе надо хорошо питаться. А поговорить можно и за столом.

– Миша, а кроме французского, какие языки ты ещё знаешь? – О-о-о! Этот доктор меня уже достал со своим «допросом». Заколебал, блин!

– Русский знаю! Могу и читать и писать. Но где учился, не помню. Наверное, в школе? – Я с ярко выраженной надеждой поднимаю на «пинкертона» наивный взгляд. Интересно, тебя вот кондрашка не хватит, если я сейчас скажу, а потом и докажу наглядно, что могу отлично говорить и писать по-английски. Среди немцев так вообще сойду за своего камрада в любой компании, а в Испании и в Италии мне не доставит труда пообщаться хоть с технарём, хоть с гуманитарием и мы друг друга отлично поймём. Особенно, если это будет женщина. Хм, да… О женщинах мне, наверное, ещё лет восемь-десять мечтать не приходиться. Досадно, однако!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Наконец-то мы сели за стол. У меня в чашку был налит чёрный чай, в вазочке стояло варенье, насколько я разбираюсь в ягодах – вишнёвое. Я не очень-то люблю сладкое, а с годами так и вовсе старался себя в сладком ограничивать. Диетолог не советовал. Но где он сейчас, тот «диетолог»? И я с сомнением зачерпнул варенье ложечкой. – Хм, а вкусно! – Но вот чай мне категорически не понравился, какой-то он «пресный», ни вкуса, ни запаха. Я чуть поморщился и стал задумчиво помешивать ложечкой в чашке. Сейчас бы сюда тарелочку с печеньем, или на худой конец с парой круассанов и маслом. Но чего нет, того нет. Зато есть хлеб, сыр, и колбаса. Особо не задумываясь, я приготовил себе небольшой сэндвич и приступил «к трапезе».

– Кх-м, Миша, вы меня заинтриговали. У вас хорошее произношение, видимо у вас был учитель?

Я пожал плечами. – Не помню. Мама иногда пела, а мне очень нравилось её слушать. – Я вздохнул, действительно, в «той» жизни моя мама просто обожала Мирей Матьё и её песни. И самой любимой её песней была «Каприз». Помню как в детстве я и мама самозабвенно пели эту песню дуэтом. Я смахнул с ресницы слезинку и стал в полголоса напевать:

Прости мне этот детский каприз Прости меня, и как раньше вернись

– И вдруг неожиданно для себя, встав со стула, запел в полный голос:

– Pardonne-moi ce caprice d’enfant Pardonne-moi, reviens moi comme avant[1]

Я закончил петь и взглянул на маму. Да уж… Шок – это по-нашему! Не, я конечно и до этого замечал, что глаза у моей мамы большие, красивые и выразительные, но чтоб большие и выразительные настолько? Сейчас в них просто плескался океан материнской любви и бушевал ураган восхищения.

– Мишенька! Это же чудо! Какой у тебя нежный голосок. Господи, просто ангельское звучание. Миша, признайся мне, твоя мама была певицей? Это она тебя так научила петь?

– Эсфирь Самуиловна! Я никогда не слышал той песни, шо нам щас спел Мишенька. Конечно, я не так хорошо знаю за французский язык как вы, но за талант я понимаю! Но шо это за манера пения? Я впервые слышу за такую мелодию! Нет, нашего Мишеньку непременно надо показать Юлечке Рейдер. Она обязательно должна услышать за такое необычное исполнение. Кстати, как вы знаете у неё самой великолепное лирическое сопрано и она к тому же педагог по вокалу в нашей консерватории. Мы с ней хорошие знакомые и мне она не откажет!

– Но и вы Мишенька должны мне пообещать, что больше пока не будете так громко петь. Ваши голосовые связки только начали формироваться, это будет преступление, сорвать их и лишить нас будущего великого исполнителя. Вашим голосом должны заниматься специалисты. Это я вам как доктор говорю!

Я слушал маму и Семёна Марковича и потихоньку офигевал. Какое «чудо»? Обычный мальчишеский дискант, ни разу не «ангельский». Но видимо на слушателей произвело впечатление необычное звучание мелодии песни в акапельном исполнении. Ну – да, такого вы ещё лет сорок не услышите. Во всяком случае, от меня. Петь я любил всегда, но вот становиться профессиональным музыкантом, тем более певцом, никогда не думал. Да и сейчас желания такого нет. Но просто спеть? Это – всегда пожалуйста! Я усмехнулся про себя и решил переключить тему, пока меня не объявили новым «Энрико Карузо» или «Петром Лещенко». Кстати, первый к этому времени уже умер, а второй только начинает свою карьеру. Вот и не буду ему мешать.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})