Выбор. Долгие каникулы в Одессе (СИ) - Ковригин Алексей

– Ну-с, молодой человек, давайте знакомиться. Меня зовут Семён Маркович, я доктор. А вас, как мне сказали, зовут Миша. Правильно?

– Да, Миша. – В моём горле вдруг стало сухо, и я еле смог прохрипеть эту короткую фразу.

– Вам трудно говорить? Может дать воды?

Я согласно кивнул и сделал пару глотков из поданной мне чашки.

– Миша, шо с вами случилось? За то, как вас избили, я уже видел и имею вам сказать, шо у вас всё будет хорошо. Ничего страшного не произошло, и вы уже идёте на поправку. Но за шо вас так жестоко били?

Я пожал плечами, мне и самому хотелось бы это знать.

– Вы не знаете, или не хотите говорить?

Вот, блин, доктор называется. Нет, чтоб здоровьем пациента интересоваться, так он допрос ведёт, как мент какой-то.

– Я не помню.

– Совсем ничего не помните?

Я отрицательно помотал головой.

– А как вашу маму зовут, вы тоже не помните?

– Маму звали Вера Андреевна.

– Почему «маму звали»?

– Она умерла два года назад! – У меня опять потекли слёзы и я начал всхлипывать.

– Семён Маркович! А у Вас таки Мишенька не плачет?

С возмущённым возгласом моя домохозяйка ловко вклинилась между мной и доктором. Начав одновременно успокаивающе гладить меня по плечам и промокать платком мои слёзы.

– Мишенька, не рви мне сердце, не плачь за маму, она уже в раю и ей там хорошо.

Доктор возмущённо запыхтел, но смолчал. Спустя пару минут «допрос» продолжился.

– Миша, а где ваш папа служит, и как его зовут?

– Папа Гриша, но его убили четыре года назад.

Теперь доктор смущённо замолчал сам.

– Семён Маркович, Вы такий добрый, такий добрый, як сам доктор Айболит! Так ласково спрашиваете ребёнка, шо я прямо уже боюсь за то, как вы будете спрашивать ево не ласково.

Голос моей хозяйки прямо так и сочился язвительностью. Но доктор сделал вид, что не заметил этого и вскоре «допрос» продолжился. В последующие два часа я прочувствовал на своей шкуре, что означает выражение «как партизан на допросе». Но у меня была железная «отмазка». Если я не знал, что и как отвечать «дознавателю», то просто пожимал плечами и говорил, что не помню.

При этом доктор почему-то смотрел на мою повязку на горле и согласно кивал головой. Позже я узнал, что при удушении часто случаются провалы в памяти, и чем дольше длилось удушение, тем глубже провал. Так что моё «не помню» отлично укладывалось в его медицинский диагноз.

За время «допроса» мы выяснили, что я, скорее всего, родился в Омске, но точно я этого не знаю. Но жил там точно, это я помню. Сколько мне лет не помню. Моя фамилия Лапин, это я помню точно, но друзья зовут меня «Лапа». Папа работал инженером на заводе, это знаю со слов моей мамы, но на каком заводе он работал, я не знаю. Мы жили в отдельной благоустроенной квартире, это я помню хорошо.

Где работала моя мама, я не знаю или не помню. Почему умерла мама, я тоже не знаю. Родственников никого нет, или я их не помню. Из детского дома сбежал, так как там били и отбирали еду (соврал, каюсь, вот так и рождаются легенды о невыносимых условиях для детей в детских домах).

Потом с товарищем, таким же беспризорником, товарными поездами добирались до Москвы. Там услышал от пацанов об Одессе. Где есть тёплое море и много рыбы, которую запросто можно поймать самому чуть ли не голыми руками. И где прямо вдоль дорог на деревьях растут яблоки и груши, которые совсем никому не нужны и просто сами опадают и гниют без пользы. А значит, их может сорвать любой, кто захочет и есть можно столько, сколько в тебя влезет.

Когда, как и с кем, я добирался до Одессы, где жил, чем занимался и вообще за Одессу, ничего не помню. Первый человек, которого увидел и запомнил, это Эсфирь Самуиловна. Нет, на мою родную маму она совсем не похожа. Почему называл её «мамой»? Не знаю. Просто увидел и понял. Она моя МАМА!

На этом допрос закончился, потому что ни я, не моя мама говорить уже не могли. Я, потому что совсем охрип, и опять разболелось горло. А Эсфирь Самуиловна разрыдалась, и доктору пришлось накапать ей успокоительных капель. При прощании доктор оставил каких-то порошков и микстуру, пообещав, что зайдёт через три дня и, наверное, совсем снимет бинты, так как заживление идёт хорошо. После чего меня можно будет искупать. А сейчас на три дня для меня строгий постельный режим и усиленное питание. Кто б возражал? Только не я!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Глава 2. Адаптация

Дай людям возможность, и они искренне, сами за тебя придумают то, до чего сам бы ты никогда не додумался.

Михаил Лапин (Выбор)

Следующие три дня я прожил так, как мечтал жить Вовка из тридевятого царства – только и делал, что ничего не делал. Конечно, никаких тебе «хочешь мороженое – хочешь пирожное» в моём меню небыло. Но моя «мама Фира», как я стал звать свою спасительницу, к питанию неожиданно обретённого «сыночки» отнеслась со всей неуёмной энергией вдруг вспыхнувшей материнской любви.

– Мишенька, скушай ещё кусочек этой отварной курочки и выпей этот бульон, тибе будет полезно для здоровья. Но разве ж это тот питательный и жирный бульон с нормальной куры, которым надо кормить больного ребёнка? Это жидкий гойский суп в скоромный день за ихний великий пост! Мне интересно знать, чем они кормят своих цыпочек, шоб я тоже хотела так похудеть!

– Мишенька, попробуй этих жареных бычков. Хотя сейчас разве это бычки? Это – воши! Вот раньше были бычки так бычки, чистое золото! А сейчас совсем нет что пожарить, и покласть в тарелку!

– Миша, ты покушал и хочешь спать. И не спорь с мамой, она лучше знает! Семён Маркович тоже сказал, что надо хорошо кушать и много спать. Это полезно. И убери своё неправильное мнение с лица, закрой глаза уже совсем, и тихо сопи в две дырочки!

Вот так и прошли три дня; кушал, полоскал горло микстурами, что оставил доктор, пил порошки, спал, да на горшок ходил. А ещё мама Фира сняла с меня мерки и пошила мне нижнее бельё и две рубашки со штанами и курточкой. – Шоб никто не сказал, шо у Фирочки сыночка – босота! – Единственное ограничение это то, что днём мне пока нельзя выходить из спальной комнаты.

– Мишенька, не вздыхай на меня так грустно, но тебе лучше побыть в этой комнате, а лучше полежать в своей постели. Ты же не хочешь, чтоб мадам пришли ко мне на примерку, увидели твой красивый портрет и упали в обморок, навсегда забыв за меня? Вот немножко поправишься и гуляй, где хочешь. Но сейчас даже нашего дворового Пирата своим фейсом ты удивишь до смертельной икоты. А он, на минуточку, не боится никого и лает даже на ГПУ!

Но всё когда-то заканчивается, вот и время моего «заточения» наконец-то также подошло к концу. Сегодня нас должен навестить доктор, мама никаких клиенток не ожидает, а мне дозволено выйти за пределы моего «узилища». За двустворчатыми дверями «пенала» оказалась большая комната, как сказали бы в моё время – студия. Раньше она использовалась как столовая и у широкого окна, как напоминание о прошедших временах, стоял небольшой обеденный стол со стульями на шесть персон, а у стены напротив находился массивный посудный шкаф-буфет с горкой посуды. Но у соседнего окна была уже оборудована «рабочая зона», в которой находились ножная швейная машинка «Зингер», стол для раскройки тканей и даже уголок с трюмо и мягким креслом, отгороженный ширмой, где заказчицы могли примерить пошитые обновки или скоротать время в ожидании исполнения срочного заказа. И вообще квартира оказалась довольно просторной, со своей кухней и небольшой ванной комнаткой с «сидячей» ванной, где имелся даже титан для горячей воды, правда нагреваемый с помощью дров. На мои недоумённые расспросы по поводу такой «роскоши», мама Фира только грустно вздохнула.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Миша, да разве ж это роскошь? То горькие слёзы, а совсем не счастье бедной еврейской женщины. Когда-то мне осталось немножко наследства от папы и, таки-да, я имела шикарную квартиру в центре Одессы на Еврейской улице, и не только там. Но пришли комиссары и реквизировали мои квартиры на свои нужды. Теперь я живу на Болгарке и это не совсем те апартаменты, шо у меня были. У меня остался только маленький кусочек за то богатство, шо мы с папой имели до рэволюции. Когда я въехала в эту квартиру, здесь даже не нашлось приличной спальной комнаты, и мне пришлось потратиться на последние гроши и разгородить эту залу шоб принимать мадам, и было где им присесть, и где покласть голову на подушку мине. Комиссары хотели и моего Зингера реквизировать на нужды рэволюции, но я встала за Зингера грудью и сказала, шо на нужды они могут реквизировать только мой труп!