Московский полет - Эдуард Тополь

– Скажите, а детские хлопчатобумажные колготки есть?

Голос продавщицы:

– Не бывает…

– А носочки детские? – В сторону: – Что-что, мамаша?

Женский голос со стороны:

– Иди, иди!

– А что? Я вам помешал?

Женский голос:

– Артист тут нашелся! Ходит с магнитофоном! Иди, иди, артист!

Вот и обозвали меня «артистом» за то, что говорю в микрофон. Женщина обозвала – в плаще, с кошелкой. Ладно, иду дальше».

«Елисеевский гастроном – самый знаменитый в России, открытый купцом Елисеевым еще за сто лет до октябрьского переворота. Когда-то этот магазин по количеству и качеству товаров конкурировал с самыми крупными торговыми фирмами Европы. От тех золотых времен теперь в магазине остались лишь поблекшая золоченая лепка на потолке и хрустальные люстры. А внизу – жуткая давка. Очередь, как питон, кольцами сжимает прилавок колбасного отдела. На витрине колбаса одного сорта – по 2 рубля 90 копеек за кило. Десятки толстенных и длиннющих батонов этой колбасы лежат на всех витринах, как снаряды «Катюши». А дальше, в глубину магазина, я не пойду, я не самоубийца, там задохнешься.

Иду налево, в мясной отдел. Странно – на витринах лежат куры «импортные», а никто не берет, очередь только за говяжьими почками.

Голос сбоку:

– Вы иностранец? Имейте в виду: у нас вся курятина и все яйца заражены вирусом. Поэтому никто кур не покупает, а яйца можно есть, только если варить их не меньше 20 минут.

– Но тогда ими лучше играть в гольф.

– Это уже ваше дело!»

«Пушкинская площадь. Вчера, проезжая тут с Витей Мережко, я купил программу анархо-синдикалистов и другие издания. Здесь гудела толпа. Но сейчас людей поменьше. Может, потому, что еще утро. На телефонной будке – обрывки сорванных листовок. А вот какая-то группа людей, человек десять, сейчас подойду…

Голоса:

– Я за депутатов болею, но они уже все за продуктовые наборы продались!

– Я вчера был на премьере политического кабаре. Так, как Карцев копирует Горбачева, – это надо посмотреть! Вот это надо посмотреть! Это бесподобно!

– Молитесь Богу, товарищи! Молитесь, хоть вы и атеисты!

– Да брось ты со своим Богом! Все перемелется…

– Нет, вы молитесь, чтобы Бог вас там принял, после смерти, чтобы царские врата перед вами открыл. На земле, кроме кислотных дождей, вы уже ничего не дождетесь…

Вдруг издали – отчаянно-громкий женский крик:

– Подходят! К ребятам! Бьют их! Подрабиннека бедного – уже не один раз! Ну за шо бить?! Ну если даже он газеты продает, зачем человека бить?! Просто бьют на глазах! Целая орда милиции налетает, бьют, ломают руки! Этого Сергеева тоже сколько раз!..

Бедно одетая маленькая женщина лет сорока подходит к нам, говорит возбужденно:

– Я видела! Меня уже всю перетрусило тут! Я говорю: я свое про детей тоже расклею, вот! Как моего ребенка работники КГБ тащили в одну машину, а меня в другую пихали – с психиатрами! Четырехлетнего ребенка, да, брали! И моя девочка попросила: мама, расклей мою фотографию. А ленинградский суд, который под нажимом КГБ написал, чтобы четырехлетнего ребенка положить в психбольницу?! И до сих пор они нас преследуют! Я знаю, что это такое! Я в своей квартире уже не могу жить – кэгэбисты и милиция приходят и вламываются в квартиру, работать не дают и вообще уже дошли до того, что детей малолетних преследуют! Малолетнего ребенка – в психбольницу! Уже Горбачев знает за нашу семью, а никаких сдвигов!

Голос:

– Надо подписи собрать…

Та же женщина:

– Нет, ну бить нельзя, понимаете?! Можно какое-то замечание сделать, газеты забрать, но зачем бить? Я посторонний человек, но мне жалко этого Подрабиннека! Я видела: Сергеева там бьют чуть не ногами! Ну разве органы власти могут так поступать?! Я сегодня депутатам буду говорить об этом!

Голос из телефонной будки:

– Никак не могу своему депутату дозвониться…

Подходит еще один мужчина:

– Фашисты бывают не только в коричневой форме, а бывают и в красной, и в зеленой! Вы меня поняли?

Женщина:

– Страшное дело, шо творится!

Мужской голос:

– Надо в «Московские новости» позвонить…

Подходит старик с рыжей бородой и шепотом говорит всей группе:

– «Московские новости» очень хорошо сработали. Я видел. Я стоял на той стороне улицы и видел, как из окна «Московских новостей» со второго этажа они все сфотографировали. Все – и как милиция била ребят с газетами, и как газеты у них отнимали. Отлично сработали журналисты. (Мне.) А это у вас что такое?

– А это магнитофон, это я для памяти записываю…

Старик:

– А вы откуда?

– Из Америки.

Старик, меняя тон:

– А я, знаете, просто смотрю, но никакого участия не принимаю.

– И я просто смотрю.

Старик уходит. Если я простою тут еще с час, то никакую пьесу сочинять не надо – даже лучший советский драматург Витя Мережко таких замечательных диалогов не напишет!

А вот и милиция – подъехали на машине, двое выскочили и тут же – к парню, который только что разложил на углу газеты на складном столике. Гонят его, но пока вежливо – не бьют…

Милиционер (в мою сторону):

– Вы записываете? Не надо!

– Почему?

Рев грузовика заглушает ответ милиционера, или он вообще не удостоил меня ответом. И я продолжаю:

– Парень собрал свои прокламации, лейтенант милиции говорит ему: «Уйдите отсюда», и парень спокойно собирает газеты и уходит. Я – тоже. Слава Богу, эта встреча с милицией обошлась без конфликта. Спрячу-ка я магнитофон и позвоню Гдляну. Тем более что он тут рядом, в двух кварталах вниз по Горького…»

44

– Тельман Хоренович, это Плоткин…

– Здравствуйте, – тут же перебил меня сухой и прокуренный голос Гдляна. – Вы забыли у нас очки. Можете зайти за ними.

– Спасибо!!!

Если у «майора, который слушает» телефонные разговоры Гдляна, есть прибор, показывающий высоту звука, то от моего ликующего «Спасибо!» стрелку этого прибора вынесло за верхнюю отметку. А через десять минут в проходной следственной части Прокуратуры СССР я уже держал в руках свои очки и короткую записку:

«МУРАВИНА АННА ПАВЛОВНА (рожд. 26 авг. 1946 г.)

ПО МУЖУ – ШИФРИНА.

Адрес: ЛОМОНОСОВСКИЙ ПРОСПЕКТ, 32, кв. 116.

Телефона нет. Желаю удачи».

Господи! Оказывается, Аня живет всего в нескольких кварталах от Мосфильмовской улицы! Этой ночью, глядя из окна квартиры Михаила и Ларисы, я среди темных ночных окон видел, наверно, и ее окно!

Нужно ли описывать, как я мчался в такси на Ломоносовский проспект? И как от волнения потели мои ладони, сжимая букет цветов – таких же крымских роз, как одиннадцать лет назад?

Только я был уже другой – седой и пятидесятилетний.

Хотя…

Кто вам это сказал?

Да, давным-давно, в другой, американской, жизни мне было пятьдесят лет, это правда. Я был седой, старый, с радикулитом и комплексом неполноценности из-за своего ужасного английского языка.

Но была ли эта американская жизнь, господа?

Ерунда! Не было! Мне снова сорок и даже не сорок – тридцать два! Дайте мне коня – я проскачу по московским улицам как джигит! Дайте мне русскую женщину, и, как говорил персонаж Бабеля, русская будет мною довольна!

Родина, проклятая любимая родина, что ты делаешь с нами, мать твою так! Зачем ты швыряешь нас за свои границы?

За дверью 116-й квартиры была тишина. Я стоял на лестничной площадке восьмого этажа, звонил и стучал в эту дверь, но никто не отвечал, и ни звука не было изнутри. Но я не унывал. Я ждал этого момента одиннадцать лет, я подожду еще пару часов, пока Аня придет с работы. Ветер задувает в выбитое лестничное окно и пылью посыпает мои крымские розы. Рядом с окном на стене выцарапано гвоздем: «Дима + Римма = любовь». Если я устану стоять, могу сесть тут на подоконник и ждать.

Вдруг сверху, с десятого, что ли, этажа дробно застучали по лестнице женские каблучки. Высокая, лет двенадцати, девчонка в джинсах и майке с надписью ADIDAS увидела меня под дверью 116-й квартиры, тормознула на бегу:

– Вы к Шифриным, что ли?

– Да.

– Так они же в Сочи, в отпуске. А вы откуда?

У меня плечи опустились. Прилететь из Америки, разыскать ее адрес и…

– А когда они вернутся?

– В конце августа, к школе. А вы откуда? – повторила девчонка. Своей тонкой фигуркой и интонациями голоса она напоминала мне кого-то, но я еще не знал кого.

– Издалека… – ответил я ей, а потом наткнулся взглядом на надпись на стене и спросил: – А ты, случайно, не Римма?

– Римма… – покраснела девчонка. – А вы, случайно, не из Израиля?

– Нет, из США.

– Жалко! А то мы завтра как раз эмигрируем, в Бер Шеве будем жить. Слышали про такое место?

– Я даже был там. Там физики живут. Твой папа физик?

– Ну да! Кацнельсон его фамилия. Может, слышали? О нас в «Нью-Йорк таймс» писали, мы шесть лет в отказе сидели.

Я кивнул на надпись на стене:

– А как же Дима? – И подумал: вот еще одна драма: Дима, Анин сын, влюблен в эту девочку, а она уезжает.