Московский полет - Эдуард Тополь

И я вдруг представил себе ту полнейшую безнадегу, которую приносили эти сообщения в камеры мордовского лагеря. Там, за болотами, в тысяче километров от этого лагеря, сталинско-брежневские сотоварищи давали балы, стучали ботинком по трибуне в ООН, перекрашивали в красный цвет половину мира и завоевывали космос. А здесь? Господи, чем же жили тогда узники этих каменных клеток? Какой надеждой? На что? Даже при «либеральном» Горбачеве понадобилось четыре года гласности, сотни народных демонстраций и запросов Запада, чтобы Кремль приказал открыть ворота этого лагеря и выпустить из него еще живых…

Но вот кинокамера вместе с тысячами ликующих эстонцев встречает N. на таллиннском вокзале, и толпа несет его на руках через город. Он в тюремной робе и брит наголо, а вокруг – Эстония 1988 года, Эстония, над которой гуляет ветер близкой свободы.

Кончился фильм, мы вышли из кинотеатра и…

Нет, мы не смогли выйти из кинотеатра.

Тысячи полторы 20-летних эстонцев шли по узкой таллиннской улице плотными рядами, в цветастых национальных нарядах, пели и выкрикивали что-то по-эстонски – наверно, призывы о выходе из СССР! Они шагали по брусчатке мостовой и по узкому тротуару, а N., символ их борьбы, отсидевший за их победу 16 лет, оказался прижатым к дверям кинотеатра. Он стоял там, не узнанный ими, старый, седой и сутулый, а потом, когда прошла демонстрация, он снова повел нас в гостиницу и стал опять рассказывать о лагере. И я вдруг с ужасом понял, что он всей психикой все еще там, в каменном мешке своего тюремного прошлого, что он болен этим прошлым, как человек, чудом вынутый живым из расстрельных могил Куропат. Что он видит вокруг? И видит ли он вообще?

Господи, подумал я, это же персонаж Эриха Ремарка, это же тема для романа «Диссиденты», для фильма и театральной пьесы! Молодая армия свободы ушла вперед, а он, раненный прошлым, хромает за ними и не может догнать…

Но разве я – не он?

48

– У меня сегодня встреча с мэром Таллинна, – сказал за завтраком Джон О’Хаген. – Кто-нибудь хочет пойти со мной?

Кроме меня, никто не вызвался, и мы с Джоном пошли вдвоем.

Кирпично-каменное, 600-летнее здание таллиннской ратуши. На черепичной крыше, на высокой игловидной башне, стоит символ Эстонии – медная статуя Старого Тоомаса. Вот уже несколько дней этот Старый Тоомас снова охраняет национальный эстонский флаг, а не советский. А под ним, на Ратушной площади, происходят митинги, демонстрации, гулянья.

Но едва вы входите внутрь ратуши, как ее метровые каменные стены, ее залы с низкими сводчатыми потолками и увесистость ее старинной мебели, – все это сразу сбивает уличное возбуждение, выравнивает ваш пульс и призывает к спокойствию, рассудительности, взвешенности слов и решений.

Харри Луми, мэр Таллинна, высокий, крупный мужчина лет сорока пяти, с негромким голосом, неторопливыми жестами и мягкими спокойными глазами, провел нас через зал Магистрата, Правосудия и Бюргерский залы в свой кабинет. Там, у двери, стоял огромный кованый сундук с позеленевшими от времени металлическими окладами, поясами, бляхами и замками.

Харри улыбнулся:

– Раньше в этом ящике хранилась городская казна. Обратите внимание на три замка по бокам. Они совершенно разные. Когда-то жители города выбирали трех казначеев, и у каждого казначея был ключ только от одного замка. Но что самое интересное: в казначеи выбирали только тех, про кого было известно, что они заклятые враги и ненавидят друг друга. Чтобы уж точно знать: эти никогда не сговорятся и не похитят казну…

Затем оба мэра – эстонский и огайский – стали обсуждать, как им наладить прямую связь между Огайо и Таллинном, но меня эта тема не занимала, и я вмешался в их беседу только один раз – правда, с типично журналистской бесцеремонностью.

– А сколько лет вы уже мэр Таллинна? – спросил я у Харри Луми.

– Шесть лет, второй срок.

Я тут же прикинул, что он стал мэром до гласности, и значит…

– Вы коммунист, конечно?

– Да, – сказал он.

– А что случится, если завтра Эстония выйдет из СССР и власть перейдет от вашей коммунистической партии к Народному фронту или к Национальной независимой партии Эстонии? Вы готовы добровольно уйти из этого кабинета? Или вы будете бороться за это кресло?

– Меня выбрали на это место не члены моей партии, а эстонцы, жители Таллинна, – ответил он. – И если они захотят другого мэра – что ж, я готов к этому.

Но на меня этот дипломатический ответ не произвел впечатления, я спросил:

– А вообще, вы кто? Сначала эстонец, а потом коммунист? Или наоборот, сначала коммунист, а потом эстонец?

Прямо скажем, только положение иностранного журналиста позволяет в СССР задавать такие бесцеремонные вопросы, и я этим пользовался с удовольствием.

– Я думаю, что политика Центрального Комитета компартии Эстонии лучше всего отвечает на этот вопрос, – ответил мне Харри Луми, имея, конечно, в виду, что руководители компартии Эстонии уже третий год открыто демонстрируют Москве и своему народу, что они сначала эстонцы, а лишь потом, может быть, коммунисты…

После этого два мэра продолжали свою профессиональную беседу, а затем Харри Луми принес и положил перед нами огромную, килограммов на десять, книгу для почетных гостей, чтобы и мы оставили в ней свои нетленные автографы. Но перед тем как дать нам расписаться, он не без гордости стал показывать записи, сделанные в этой книге главами европейских и африканских государств, кинозвездами и прочими знаменитостями.

– А вот тут, на странице пятьдесят первой, смотрите, кто расписался, – сказал он.

Я взглянул на ровные рукописные строки, занимающие огромную страницу, потом на подпись: «М. Горбачев».

Еще не совсем понимая, какая передо мной находка, я стал читать его запись. Это был стандартный, банальный текст:

«Для советских людей Таллинн, – это и древний город, всеобщий памятник культуры, это и столица Советской Эстонии, где живут люди трудолюбивые, любящие свою землю, преданные дружбе нашей великой страны, делу социализма.

Пусть процветает Таллинн, на радость его жителям, пусть он радует своих гостей своей историей и сегодняшними достижениями.

Генеральный секретарь ЦК КПСС

М. Горбачев. 19.11.1987».

Конечно, я тут же обратил внимание на лишнюю букву «н» в слове «преданный» и на ненужную запятую после слова «Таллинн», но только после этого сообразил: да ведь еще никто на Западе, ни один журналист не видел ни строки, написанной рукой Горбачева! Я читал в газетах, что в 1985 году, когда Горбачев пришел к власти, Белый дом выделил какой-то фирме 100 000 долларов на создание его психологического портрета по воспоминаниям бывших сокурсников. А тут передо мной целая страница горбачевского автографа! И значит, можно произвести графологическую экспертизу, что поможет узнать характер Горбачева, определить его творческие и интеллектуальные параметры и даже поставить медицинский диагноз!

– А можно мы сфотографируем эту страницу? – осторожно спросил я у мэра Таллинна. – На память?

– Пожалуйста, – ответил он.

У меня не было фотоаппарата, но, к счастью, Джон со своей камерой не расставался никогда.

– Джон, быстрей! Несколько снимков! – засуетился я, тут же прикидывая в уме, в какой американской библиотеке можно найти старую книгу графолога Зуева-Инсарова «Почерк и личность», которую я читал лет тридцать назад в спецхране Ленинской библиотеки в Москве. Насколько я помнил эту книгу, строки такой «ровизны», как у Горбачева, свидетельствуют о твердом, уравновешенном характере человека с жестким самоконтролем. Но с другой стороны, эта же «ровизна» говорит об отсутствии творческого воображения (у поэтов, композиторов, художников строки никогда не бывают прямые, а либо взлетают вверх, либо загибаются вниз, утверждал Зуев-Инсаров). И еще один признак, который я помнил: такая полная закрытость букв «о», «а», «е» и «р», как в почерке Горбачева, свидетельствует о замкнутости характера, скрытности…

С трудом дождавшись конца приема у мэра Таллинна, я прибежал в гостиницу и стал искать Сэма Лозински. Пусть я не получил интервью у Ельцина, но я добрался до Горбачева! Я привезу из этой поездки сенсационный материал не только для Японии! Я верну себе жену и дочку! И чем черт не шутит, через пару лет я буду снова снимать кино в России!..

Полковник Лозински сидел на втором этаже в валютном баре, приводил в порядок свои журналистские записи. Я бесцеремонно плюхнулся рядом на стул:

– Сэм, у тебя есть связи в National Defence Counsel?

– А что случилось? – спросил он встревоженно.

Я быстро оглянулся на сидящих в баре. Но все смотрели в сторону телевизора, висевшего над стойкой бара, и я зашептал Сэму сквозь зубы:

– Только что мы с Джоном О’Хагеном сфотографировали страницу рукописного текста Горбачева! Ты понимаешь? Если у тебя есть знакомые в Совете национальной обороны, то через них можно получить лучшую экспертизу его почерка! А это же сенсация на первую полосу! Понимаешь!