Телефонная книжка - Евгений Шварц

Она унаследовала от матери некоторую излишнюю широту в плечах, но ощущение сутуловатости исчезло у дочери. В ней угадываешь ты прежде всего здоровье. Глаза огромные. Не волоокая, нет еще. Очи удивленного теленка. Когда видел я ее в последний раз, она уже успела выйти замуж, что не казалось удивительным. Но несколько крупный рот ее и глаза еще сохраняли божественную безмятежность детского здоровья. Казалось, от нее исходил запах парного молока, что, впрочем, проверить было невозможно. Она скрывалась в табачном дыму на той стороне стола или цепи столов. Она озиралась своими глазищами, несколько строгая, как ее мама, и осуждающая как единственный представитель иного поколения за столом. В таких случаях младшие еще строже старших. Во всяком случае вся фигурка Левиной мамы, единственной представительницы старшего поколения за столом, выражает полное сочувствие происходящему. У бабушки нет и тени осуждения, что мелькает на широком лице внучки. Кроме жен, здесь Хазин, две подруги Люси Люлько, длиннолицые и смирные. Не актрисы. Люсин брат в тужурке, не то электротехнического, не то горного института, совсем такие носили студенты во времена моего детства. Он похож на Люсю черными глазами, еще более юным лицом. Люсин сын от первого брака, бегавший на все звонки, обессиленный волнениями сегодняшнего дня, раскачивается на стуле, побледневший и осунувшийся, но радостный. Он жадно и с восторгом вслушивается в разговоры старших. Этому лет восемь. Присутствуют те актеры, с которыми на данном этапе Люся и Лева в дружбе. Под столом мечется пес, которого подарили Леве и Люсе в Сочи в 49 году. Как все кобели, ведущие городской ненормальный образ жизни, он нажил нрав темный и раздражителен. Он уже кусал кого‑то на улице из чистой горечи, ничем на подобное преступление не подвигнутый. И нынче он загадочен.

Большое количество людей раздражает его, а запах кушаний радует. Он то лает, то протискивает между сидящими свою черную башку с белыми пятнами и косится то на стол, то на чужих, то рычит, то виляет хвостом. Но вот добрая водка всех утешает, наводит порядок. Всем нам так нравится и теснота, и гости, и паче мы сами нравимся себе и все болтаем, болтаем и восхищаемся. Завтра, даже сегодня по дороге домой нам не припомнить, над чем мы так смеялись. И только одно и скажем, если спросят: «У Левки вчера было весело». Часто повторяли мы одно и то же, что кажется нам ужасно смешным. Тамара вспомнила, например, однажды стихотворение, которое она сочинила, когда ей было лет шестнадцать и любовные неудачи пронзили ее сердце. Там шли рефреном две строки: «Черное было лето, — Черная будет зима». И мы в течение часа кстати или некстати повторяем эти строки, умирая со смеху. Потом усложняем. Присочиняем к рефрену две строчки. Например: «О „Прекрасной даме“ мечтается. / Можно сойти с ума / Черное было лето / Черная будет зима». Или: «Выпью рюмочку эту / Коль выпьет хозяйка сама / Черное было лето / Черная будет зима». Шум то делается общим, то разбивается между группами гостей, то снова овладевает всеми, все шумят. Пес решил, что так и будет отныне и навеки, и ласкается ко всем без разбора. Люсиного мальчика уводят спать. Гаснет вдруг свет во всей квартире. Кипятили чай, заключающий ужин, и произошло короткое замыкание. Люсин брат уходит с лестницей далеко — далеко по коридорам на площадку. Свет вспыхивает. Мы вскрикиваем от радости. И он, словно испугавшись, гаснет. Но вот вспыхивает опять уже прочно. Женщины протискиваются, по мере возможности, помочь хозяйке. Убирают грязную посуду. Подают чистые тарелки. Со старыми, уже обжитыми, многие расстаются неохотно, просят не убирать их. Это те, кто еще продолжает пить. На столе появляются торты. От «Норда» и самодельные. Передают чай, который пьешь без сахара, от жажды. Чашки разные.

И вот так же постепенно, как начался, пока дождались всех гостей, да разместились, да начали пьянствовать, вечер приходит к своему завершению. Перед пьющими стоит последняя бутылка столичной — и как дошла до половины уровня, так и не пустеет. Ты замечаешь не без удивления, что ряд мест — освободился. Подобие, первые проблески похмелья мелькают в твоей душе, тебе чудится, что обидел ты ушедших. Почему они скрылись, не попрощавшись? И тут же вспоминаешь: «Что ты! Ты просто забыл в угаре — ведь ты сам провожал их и помог добыть пальто из груды в углу, и все так хохотали чему‑то, что Левка с опасением покосился в сторону гостиницеподобного коридора. Кто‑то спросил, не разбудим ли мы Люсиного сына. И она ответила: «Его теперь и пушками не разбудишь». Вспомнив эту картину, я несколько успокаиваюсь. Но охлаждающая, отрезвляющая сила растет. Меня тянет домой. Иногда вдруг с такой силой, что время, когда окажусь я в своей комнате, в постели, кажется мне недостижимым счастьем. И тогда ухожу я один. Но чаще — с последними гостями, с хозяином и хозяйкой, которые идут провожать. Иногда только до ворот, потому что надо вывести пса, который давно уже с надеждой вьется у ног каждого уходящего. В последний раз вышли на улицу мы все, и гости, и хозяева. Уходишь от Левушки не тем путем, что пришел. Ты попадаешь новыми коленами коридора в огромную, приблизительно чистую кухню. С Октябрьской революции плита ее, с волейбольную площадку величиной, не топилась. Из кухни — на черную лестницу со сводчатыми потолками, очень крутую. И ты попадаешь в неожиданно маленький, не по дому, двор, строгий, с конюшнями, за воротами которых десятилетия не стучали копытами по деревянному настилу кони. И не будут больше стучать. Тебе‑то это все равно, а двор глядит хмуро. Его приспособили к потребностям сегодняшнего дня, и он как бы в порядке, а вместе с тем латаный. Долго кричим дворника, пока не прекращается вдали шарканье метлы и не раздается звон ключей. И дворник выпускает нас на улицу, принимая чаевые хмуро, недовольный, как мастер, оторванный от любимого дела. Но когда он вновь берется за метлу, наконец, то веселеет.

Исаакиевская площадь пуста. Собор, что бы ни говорили архитекторы, вызывает почтение. Особенно в этот ночной час, когда выходишь ты из прокуренной узенькой комнаты на, площадь и видишь сквозь туман колонны и патетические фигуры высоко — высоко и едва намеченный блеск купола во мгле. Как бы случайно замедляет ход такси. Тамара с мужем усаживаются. Ее легкая, чуть — чуть, может быть, отяжелевшая фигурка выражает вдохновение и восторг. И она кричит, обращаясь к пустой площади: «Аллигаторы! Что вы спите?» И такси уносится в туман. Красный фонарик чуть вспыхивает позади, когда машина притормаживает, пропускает замечтавшегося пьяного. Мы пересекаем площадь. Слышно только нас. Дворники замерли у ворот в тулупах. Иные подметают, словно косят, широко взмахивая метлой. Вот и приходит к концу рассказ о Колесове. Он считает меня знатоком в медицине. Звонил мне как‑то, когда заболел Люсин сынишка. Советовался. Однажды уже ночью позвонил он в Комарово. Как я думаю, если болит левое плечо и над сердцем — не может ли это быть обыкновенный прострел. Я сказал, чтобы вызвал он неотложную помощь. И его уложили в Свердловку на два месяца, нашли спазм коронарных сосудов. Уж слишком часто появлялся он в последние годы с насмешливо понимающей улыбкой, дыша в лицо встречным коньячком. После больницы все Левкины друзья радостно, но, правда, с оттенком недоверия рассказывали, что он начисто бросил пить. Однако, на съезде писателей увидел я его в знакомом надменновдохновенном состоянии. Попал он на съезд, махнув перед контролем пропуском в мавзолей. Цвет был одинаковый. Вечером он сидел у меня в гостинице «Москва». Ввиду переполнения, устроили его в конторе у заместительницы директора, где спал он на диване. Все любили, все баловали Левушку, вот он и капризничал.