Телефонная книжка - Евгений Шварц

И Николай Алексеевич глядел на нас по — другому. И тот и не тот. И дома не снисходил к жене, а говорил с ней так, будто и она гений. Просто. Вскоре написал он стихотворение «Жена», в котором все было сказано. Все, со свойственной ему силой. Долго ли, коротко ли, но прописали Николая Алексеевича в Москве. И союз дал ему квартиру на Беговой. И вышел его стихотворный перевод «Слова о полку Игоревом»[8] и множество переводов грузинских классиков. И заключили с ним договор на полное собрание сочинений Важа Пшавела[9]. И он этот договор выполнил. Приедешь в Москву, придешь к Заболоцким и не веришь глазам: холодильник, «Портрет неизвестной», подлинник Рокотова[10], — Николай Алексеевич стал собирать картины. Сервиз. Мебель. Как вспомнишь комнатку в Кирове, горы багажа в углу — чудо да и только. И еще большее чудо, что Катерина Васильевна осталась все такой же. Только в кружке в Доме писателей научилась шить. Сшила Наташе пальто настолько хорошо, что самые строгие ценительницы удивлялись. И еще — повысилось у нее после всех прожитых лет кровяное давление. Сильно повысилось. Но она не сдавалась, глядела своими темными глазами весело и спокойно и на детей, и на мужа. Никита кончил школу и поступил в Тимирязевскую академию, где собирались его пустить по научной линии. Уважали. А Наталья училась в школе всё на круглых пятерках. Это была уже барышня, тоненькая, беленькая, розовая, темноглазая. И мучимая застенчивостью. С нами она еще разговаривала, а со сверстниками, с мальчиками, молчала, как замороженная. И много, очень много думала. И Катерина Васильевна болела за нее душой. А Николая Алексеевича стали опять охватывать пароксизмы самоуважения. То выглянет из него Карлуша Миллер, то вятский мужик на возу, не отвечающий, что привез на рынок, по загадочным причинам. Бог с ним. Без этого самоуважения не одолел бы он «Слова» и Руставели[11] и не написал бы множества великолепных стихотворений.

Но когда, полный не то жреческой, не то чудаческой надменности, вещал он нечто, подобное тому, что «женщины не могут любить цветы», испытывал я чувство неловкости. А Катерина Васильевна только улыбалась спокойно. Придавала этому ровно столько значения, сколько следовало. И все шло хорошо, но вот в один несчастный день потерял сознание Николай Алексеевич. Дома, без всякого видимого повода. Пил много с тех пор, как жить стало полегче. Приехала неотложная помощь. Вспрыснули камфору. А через полчаса или час — новый припадок. Сердечный. Приехал профессор, который уже много дней спустя признался, что у Николая Алексеевича начиналась агония и не надеялся он беднягу отходить. Кардиограмма установила инфаркт. Попал я к Заболоцким через несколько месяцев после этого несчастья. Николай Алексеевич еще полеживал. Я начал разговор, как ни в чем не бывало, чтоб не раздражать больного расспросами о здоровье, а он рассердился на меня за это легкомыслие. Не так должен был вести себя человек степенный, придя к степенному захворавшему человеку. Но я загладил свою ошибку. Потом поговорили мы о новостях литературных. И вдруг сказал Николай Алексеевич: «Так‑то оно так, но наша жизнь уже кончена». И я не испугался и не огорчился, а как будто услышал удар колокола. Напоминание, что кроме жизни с ее литературными новостями есть еще нечто, хоть печальное, но торжественное. Катерина Васильевна накрыла на стол. И я увидел знакомый финский сервиз, тонкий, синий с китайчатами, джонками и пагодами. Его купили пополам обе наши Катерины уже после войны, в Ленинграде. Мы взяли себе его чайный раздел, а Заболоцкие — столовый. Николай Алексеевич решил встать к обеду. И тут произошло нечто, тронувшее меня куда живее, чем напоминание о смерти. Катерина Васильевна вдруг одним движением опустилась к ногам мужа.

Опустилась на колени и обула его. И с какой легкостью, с какой готовностью помочь ему. Я был поражен красотой, мягкостью и женственностью движения. Ну, вот и все. Рассказываю все это не для того, чтобы защитить Катерину Васильевну от мужа. Он любит ее больше, чем кто‑нибудь из нас, ее друзей и защитников. Он написал стихотворение «Жена», а сила Николая Алексеевича в том, что он пишет, а не в том, что вещает подвыпивши. И уважает он жену достаточно. Ей первой читает он свои стихи — шутка ли. Не сужу я его. Прожили они столько лет рядом, вырастили детей. Нет ему ближе человека, чем она, нет и ей ближе человека, чем он. Но о нем, великолепном поэте, расскажут и без меня. А я сейчас болен и особенно чувствую прелесть заботы Катерины Ивановны, не ждущей зова, а идущей навстречу. Вот и рассказываю с особенным наслаждением о женщинах, которые, как говорят, по природной ограниченности своей, не могут любить цветы.

Колесов Лев Константинович,[0] — недавно худенький, теперь несколько отяжелевший, — как все хорошие актеры, не похож на актера. Лицо простое. Обращение тоже. Иногда, впрочем, чуть небрежно — насмешливое, как свойственно мудрецу, понявшему мир. Это когда он выпьет, что случается с ним чаще, чем следовало бы.

Отлично играет острохарактерные роли. Никогда не забуду, как играл он Дракона. Но любит он больше роли умных людей с уклоном в героизм. Получаются они у него холодновато. Он прост, никогда не лезет под колоду, чтобы оттуда ужалить. Если обижен, высказывается прямо. Однажды, когда был Театр комедии еще в Москве, читали на труппе какую‑то пьесу Симонова, которая вскоре отдана была автором в другой театр[2]. Но тогда предполагалась она к постановке в Комедии и ее обсуждали после чтения внимательно. Даже заговорили о распределении ролей, чего на подобных чтениях не случалось обычно. Впрочем, может быть, разговор завязался уже после собрания, среди задержавшихся его участников. Колесов сказал, что ему хочется роль, на мой взгляд, ему вполне неподходящую, что я и высказал. Вечером Колесов пришел в наш памятный 405 номер гостиницы «Москва». Уселся в кресло у окна. И вдруг побледнев, с глубокой скорбью сказал, что он от меня этого не ожидал. Я успел уже забыть об утреннем разговоре. А он все повторял свое: «Не ожидал я этого. Ты — и вдруг выступил против меня!» И слезы потекли у него по щекам. Еле — еле мы его успокоили и утешили. Чтобы он плакал, видел я единственный раз за годы нашего знакомства. Обычно он, обидевшись, сердился, выступал против, ходил, нахохлившись, сильно размахивая палкой, напивался. Боюсь, что когда текли слезы по его побледневшим щекам, он уже с горя выпил, предварительно. Вот тут он был похож на актера.

2 октября