Территория книгоедства - Александр Етоев

Альтернативные марсиане Толстого. Этому отдельная благодарность за образ красноармейца Гусева. И толстовский же инженер Гарин.

«Труба марсиан» Хлебникова («ПУСТЬ МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ РАСКОЛЕТСЯ НА МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ ИЗОБРЕТАТЕЛЕЙ И МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ ПРИОБРЕТАТЕЛЕЙ»), в приложенном к которой приказе (Приказ II) Уэллс как почетный гость приглашается в Марсианскую думу «с правом совещательного голоса».

«Пылающие бездны» Муханова, совершенно безумное сочинение, где вконец осатаневшие марсиане лишают атмосферы Луну, выпаривают лучом «фелуйфа» наши Тихий с Атлантическим океаны, а также обращают в первоматерию принадлежащие Земле планетоиды. Недалеким уэллсовским осьминогам до такого и с похмелья бы не додуматься.

«Роковые яйца» Булгакова. Вспомним Шкловского: «Как это сделано? Это сделано из Уэллса». А конкретнее, из «Пищи богов». Только в «Яйцах» «вместо крыс и крапивы появились злые крокодилы и страусы».

«Туманность Андромеды» Ефремова, полемический ответ на мир будущего, описанного в «Машине времени» (ударим оптимизмом по пессимизму!).

Список можно продолжать в бесконечность. Вехами на этом пути будет и бесспорная классика («Второе нашествие марсиан»), и беспомощная бледная немочь вроде повести «Внуки Марса» и романа «Марс пробуждается».

Несколькими строчками выше упомянут роман Уэллса, который как ни один другой тешил его писательскую гордыню. Еще бы, автор «Машины времени» опередил самого Эйнштейна с его теорией относительности и парадоксом обратимости времени.

В книге, в ее начале, разворачивается долгое рассуждение об измерениях пространства и времени. Вот что меня в нем покорило. Оказывается, мое бренное тело, по мнению большинства людей способное перемещаться физически лишь в трех пространственных измерениях, может путешествовать и в четвертом.

Четвертое измерение – время. И машина, то есть тот механизм, который это дело осуществляет, перемещая нас по дороге времени, – скрывается в нас самих. Наше духовное существо – вот что это такое.

Сам Уэллс подробности опускает, но суть идеи, я полагаю, в следующем. В каждом из нас таится некая микроскопическая частица от бесконечного и безначального существа, которое одновременно присутствует в прошлом, настоящем и будущем. Не называю его имени всуе, но не сложно догадаться, о ком я.

Остается придумать способ заодно с духовной начинкой, втиснутой в оболочку тела, переносить вперед и назад во времени и саму нашу телесную оболочку.

Уэллс придумал, как это осуществить, и отправил своего Путешественника в печальный мир будущего планеты.

Хотя, по мне, так машина времени – палка о двух концах. То есть штука вроде бы нужная вроде скатерти-самобранки и его величества коммунизма. Но если разобраться по существу, нужна она в первую очередь коллекционерам и спекулянтам. Впрочем, между первыми и вторыми бывает трудно провести грань. Нормальному человеку в прошлом делать практически нечего. Там опасно. Про будущее и разговора нет – сам Уэллс дал убедительные примеры остывающей и задыхающейся Земли и агонизирующего рода людского.

Сразу вспоминаю историю, случившуюся со мной в начале 80-х. Мы с приятелем поехали в Белозерск, старинный город на севере Вологодской области. А под городом есть тюрьма, знакомая, я думаю, каждому по фильму «Калина красная». И как раз в те дни, когда мы там оказались, из тюрьмы сбежали двое заключенных. Мы с приятелем об этом не знали. Теперь представьте следующую картину: идут по тихой провинциальной улице двое незнакомых хмырей и спрашивают у проходящего мимо местного что-нибудь вроде: «Как пройти в библиотеку?» Ясен перец, местный принимает нас за злодеев, тех, что совершили побег, и с перепугу рвет куда-то через кусты. Мы думаем, человек больной, спрашиваем у кого-то еще, и история повторяется. Все, к кому мы ни подходили, шарахались от нас, будто от прокаженных. Хорошо, не навалились гуртом, не повязали и не доставили куда следует.

И это в наше, вполне мирное, время. Чего уж говорить о бдительности народа во времена военные. Попадешь, например, на машине времени в боевой 1943 год, когда бдительность среди населения достигала высот космических. И все, и пиши пропало – не видать тебе любимого настоящего, хоть волком вой.

А попадешь ты, допустим, во времена средневекового мракобесия. Увидят на тебе кроссовки фабрики «Адидас» и мгновенно пришьют статью за сношения с дьяволом. С последующей переменой обуви с кроссовок на испанский сапог и сожжением тебя в итоге на костре инквизиции.

Так что прямо вам говорю: машина времени – вещь опасная, и нужно тысячу раз подумать, прежде чем садиться в ее седло.

Хотя, например, симпатичный мне русский художник Александр Бенуа по поводу той же машины времени говорил следующее: «Из выдумок Уэллса мне особенно соблазнительной показалась „машина времени“, но, разумеется, я на ней не отправился бы вперед, в будущее, а легонечко, постепенными переездами и с долгими остановками по дороге, посетил бы такие эпохи, которые мне наиболее по душе и кажутся особенно близкими. Вероятно, я в одной из этих станций и застрял бы навеки».

Уэллс писал для людей взрослых. Но действительно хорошие книги имеют свойство отрываться от возраста и с одинаковой любовью читаться всеми, включая стариков и младенцев.

Другое дело, читательское зрение притупляется с возрастом, глаз туманится всякой экзистенциальной мутью, расстраивается фокусировка, грубеют нервные окончания вследствие сволочного быта и обилия психических травм.

Детство обращает внимание, в основном, на фабулу, на сюжет.

Помните, дворовые пересказы фильмов и прочитанных книг? Этот ему – дыдых! А тот в него – трыдыдыдыды! А этот хватает камень и – бздынь! – ему прямо в череп.

Читательский взгляд ребенка лишен идеологии начисто. Книжки о матерых шпионах и о победителях инопланетных чудовищ читаются с равной скоростью, совершенно независимо от идеи, вложенной в них писателем (или не вложенной). Главное – наличие полюсов, которые создают напряжение. Красные и белые, свои и чужие, хорошие и плохие. Идеология всего лишь одежда, и замени Чапаева на Конана-варвара, интерес от этого не иссякнет.

Уже позже, приобретя опыт, перечитываешь книгу и понимаешь – эта никуда не годится, в этой ни таланта, ни языка, а другая остается, как в детстве, твоим верным и настоящим другом. «Чук и Гек» и «Остров сокровищ», «Два капитана» и «Всадник без головы», Вася Куролесов и Гекльберри Финн, Денис Кораблев и Пеппи Длинный Чулок…

Книг-друзей бесконечно больше, чем книг-обманок и книг-пустышек. Хотя книги «второго сорта» также значат в нашем детстве не меньше, чем «Пятнадцатилетний капитан» и «Три мушкетера». Это позже они уходят, если вы читатель разборчивый и понимаете, кто есть кто в безграничном океане литературы.

Если мысленно представить на ринге двух таких гигантов фантастики, как Жюль Берн и Герберт Уэллс, и посмотреть на их поединок пристрастными глазами подростка, то по части фабульности и эффектности победит, скорее всего, Жюль Берн.

Взрослый решит иначе.

Возможно, напортачили переводчики, но Жюль Берн читателю искушенному видится поверхностнее и мельче своего коллеги из-за Ла-Манша.

Скорее всего, дело в задаче, которую они решали в своих романах.

Жюль Берн старался показать мир, какой он есть и каким он станет, преображенный чудесами прогресса. Причем показывал нам мир скрупулезно, не забывая ни о малых, ни о великих, составляя бесконечные каталоги насекомых, растений, млекопитающих, континентов, морей – всего, что наблюдали его странствующие герои. Человек в процессе этого составления лишь указка в руках писателя, направляющая читательское внимание на ту или иную диковину.

Уэллс показывал человека в мире, искаженном чудесами прогресса. То есть, в общем-то, занимался тем, чем и должна заниматься литература, если не ставит перед собой задачу познавательно-развлекательную, какую ставил перед собой Жюль Берн.

По поводу популярности Жюля Верна среди детской аудитории оригинально высказался его соотечественник философ-структуралист Ролан Барт: «Образы путешествий у Верна имеют противовесом разработку мотивов укромности, и то, что Берн так близок детям, объясняется не банальной мистикой приключений, а, напротив, непритязательным блаженством замкнутого пространства, которое сказывается в детской романтике палаток и шалашей. Отгородиться и обжиться – такова экзистенциальная мечта, присущая как детству, так и Верну. Архетипом подобной мечты является такой почти безупречный роман, как „Таинственный остров“, где человек-ребенок заново изобретает мир, заполняет, огораживает его и в завершение своего энциклопедического труда замыкается в характерно буржуазной позе собственника, который в домашних туфлях и с трубкой сидит у камелька, в то время как снаружи напрасно ярится буря, то есть стихия бесконечности».