Территория книгоедства - Александр Етоев

Знаете, что такое бьеньетостанция? «Бьень» – на каллистянском языке означает «передача». «Ето» означает «волна». Если объединить их вместе, получается «волно-передающая станция».

Планету Каллисто открыл для меня писатель-фантаст Мартынов. Это планета моей мечты. Имя командира каллистянского корабля-шара для меня звучит слаще музыки Моцарта и Чайковского, вместе взятых. Диегонь. Прислушайтесь к звукам этого волшебного имени. Поэт Хлебников за такое имя разбил бы доски всех в мире судеб и полжизни ходил лунатиком, пробуя каждый звук кончиком языка.

А мавзолей героев каллистянского народа – корабль на дне неземного моря с развевающимся зеленым знаменем? Это вам не конструктивистский пенал с трибунами по фасаду на Красной площади. Это романтично, как бригантина из песни на стихи Павла Когана.

Мартынова я в жизни не знал, только по книгам. Андрей Балабуха вспоминает, что Мартынов был абсолютно глухой и, выпивши в компании коллег по литературному цеху, обычно начинал поносить их шепотом, называя дураками и прихвостнями, и думал, что его не слышат.

Борю Миловидова я знал хорошо, у меня есть даже стихотворение Бориной памяти. Вот оно:

Я выхожу под фонарь. Светло.Б. Миловидов сидит в тени.Тихо играет в руке стекло.Тянется, мне говорит: «Хлебни».

Б. Миловидов летал на Марс.Тихое место. Безводье, сушь.Б. Миловидов писал рассказ,я его выучил наизусть.

Я никогда не бывал нигде.Крым пару раз, колпаки медуз,Вологда, Тотьма, топляк в воде —я это выучил наизусть.

Ночь допивает остатки дня.Марс далеко, да и нет его.Б. Миловидов, фонарь и я —больше на свете нет ничего.

«Фарфоровый павильон» Н. Гумилева

В Китае Гумилев не был. Был в Африке, был в Европе, а до Китая не смог добраться. И так ему за это было обидно, что он взял однажды в руки перо и написал про Китай книжку. Называется она «Фарфоровый павильон». Это очень интересная книжка. Я ее помню с детства. Когда мы выпиваем с друзьями где-нибудь возле озера, на природе, я всегда после третьей рюмки цитирую из нее любимые строки. Эти:

И ясно видно в чистом озере —Мост вогнутый, как месяц яшмовый,И несколько друзей за чашами,Повернутых вниз головой.

И эти:

Есть еще вино в глубокой чашке,И на блюде ласточкины гнезда.

А затем, когда выпито уже достаточно много, я подхожу к какой-нибудь незнакомой девушке и тихонько ей напеваю на ухо:

Девушка, твои так нежны щеки,Грудь твоя – как холмик невысокий.Полюби меня, и мы отнынеНикогда друг друга не покинем.

Некоторые отвечают взаимностью, большинство же смотрят на меня как на психа или маньяка и пресекают мои сексуальные домогательства отнюдь не поэтическими словами.

Федоров Н

Столько за последние годы успели поиздеваться над русским философом Николаем Федоровым, над его утопией с оживлением мертвых и заселением оживленными предками мертвой пустыни космоса, что прямо тоска берет. Когда космос осваивают звездопроходцы, мускулистые тренированные ребята, закончившие академии космонавтики и умеющие поставить на место каких-нибудь строптивых тау-китян, это возражений не вызывает. Если же космические проблемы даны на откуп нашим ожившим предкам, то это чистой воды утопия, отрыжка средневекового мракобесия, и всякий, кто тратит на это время, – клиент психиатрической клиники.

Но вот, к примеру, сэр Артур Кларк, уважаемая в литературе личность, в одном из своих последних романов («Всевидящее око») воспользовался федоровской идеей и отправил обживать отдаленный космос вовсе не железного супермена с коробочкой электронных мозгов под стальной арматурой черепа. Земляне будущего оказались гуманнее людей прошлого, то есть нас. Генетически восстановленное человечество, люди самых разных культур и эпох, осуществляет миссию покорения бесконечной вселенной – так у Кларка.

Для меня Николай Федоров – человек святой. Федорову надо поставить памятник только за то, что главной книге, которую он оставил нам после смерти, ученики его дали такое удивительное название: «Философия общего дела». Общее дело – вдумайтесь в это сочетание слов.

В наше время, когда «я» вытесняет «мы», в эпоху массового хамского дележа по любому поводу, от неудовлетворенных литературных амбиций до обиды на собственный малый рост, не позволяющий дотянуться до самой богатой ветки на денежном чудо-дереве, только мощная объединяющая идея способна уберечь человека от разъедающей власти «эго».

Какая она будет, пока не ясно. Писатели Вячеслав Рыбаков и Антон Первушин полагают, что это космос. Не христианская утопия Николая Федорова, о которой я говорил вначале, а реальная научно-техническая экспансия человека в околосолнечное пространство со всеми из нее вытекающими.

Философ Александр Секацкий и его верный друг и соратник писатель Павел Крусанов в качестве объединяющего идейного материала предлагают развернуть над Россией имперский стяг.

Для правительства во главе с президентом это идея сильного государства.

Но совершенно очевидно, что Мамона, деньги, личное обогащение такой объединяющей идеей не могут быть. Ибо это смерть человечества.

Фонвизин Д

Неграмотным Фонвизин себя не помнил, поскольку обучать грамоте его стали где-то лет с четырех. До поздних лет писатель не любил темноты, потому что приезжавший в годы детства в их московскую усадьбу деревенский мужик настращал мальчика мертвецами и темнотою. К покойникам же за годы жизни отношение писателя поменялось: «А к мертвецам привык я… теряя людей, сердцу моему любезных».

Учился юный Фонвизин в Московском университете и о годах учения вспоминает с веселой грустью. Передаю его рассказ своими словами. На экзамен по латинскому языку учитель приходил в кафтане с пятью пуговицами и в камзоле, на котором пуговиц было на одну меньше, то есть четыре. Дело в том, что таким простым способом неспособным ученикам давалась подсказка, в каком склонении и спряжении стоит то или иное слово. Если учитель после вопроса брался, к примеру, за вторую пуговицу на кафтане, это означало, что склонение второе. А соответствующие пуговицы на камзоле показывали спряжение. Словом, и ученики были рады, и экзаменационная комиссия оставалась довольна.

Там Университете, он начал переводить «чужестранные» книги. За переводы книгопродавец расплачивался не деньгами, а тоже книгами, причем книги эти, как вспоминает Фонвизин, были все «соблазнительные, украшенные скверными эстампами, которые развратили мое воображение и возмутили душу мою». Вследствие этого, «узнав в теории все то, что мне знать было еще рано, искал я жадно случая теоретические мои знания привесть в практику». И «к сему показалась мне годною одна девушка, о которой можно сказать: толста, толста! проста, проста!».

Обо всем этом можно было бы и не упоминать, если бы не одна деталь. Матушка этой девушки послужила впоследствии прототипом его Бригадирши, главной героини комедии «Бригадир», сделавшей Фонвизина первым комедиографом в России.

Я приехал в Петербург и привез с собой «Бригадира». Чтение мое заслужило внимание покойного Александра Ильича Бибикова и графа Григорья Григорьевича Орлова, который не преминул донести о том государыне.

Далее – Фонвизин приглашен в Петергоф, где читает императрице свою комедию. Далее – он читает ее во всех именитых домах Петербурга, и везде «Бригадира» принимают с восторгом.

За «Бригадиром» следует «Недоросль», вершина русской сценической сатиры XVIII века, но это уже сочинение хрестоматийное, про него мы учили в школе, и писать о нем не вижу причины.

Форма и содержание

На одном из ежегодных круглых юбилеев красного матроса Сапеги митек-ветеран Флоренский, он же Флореныч, подарил мне байку об офицере, который ехал в маршрутке и всю дорогу сдувал пылинки со своего новенького мундира. Найдет пылинку, сдернет ее с ткани, как диверсанта, сделает губы дудочкой и – фуить! И вдруг, рассказывает Флоренский, он скашивает глаз на погон, пристально в него вглядывается, вынимает из штанов зажигалку и поджигает самовольную ниточку, вылезшую сдуру из шва.

Затем Флоренский плавно перевел разговор на свою персону: «Я ни разу в жизни не носил никаких костюмов. Рубашка, свитер, главное, чтобы было в дрипушку, потому что, если одежда в дрипушку, в ней хоть ешь, хоть пей, хоть рисуй картины, хоть по-пластунски ползай – никакие пятнышки не заметны. Ну, и тельник. Обувь меняю только тогда, когда пальцы наружу лезут. Держусь до последнего – если большой или мизинец один выглядывает, ладно, пускай выглядывает, дожидается всего коллектива».