Территория книгоедства - Александр Етоев

Ужасна смерть близкого человека.

Ужасно, когда просыпаешься в чужом городе на чужой планете в чужой постели с чужим тебе человеком.

Ужасно слышать, как трещит под ногами лед, когда ты почти уже одолел заснеженное поле Невы, идя от Академии художеств к спуску возле Адмиралтейства.

Ужасно для человека вздорного остаться неотомщенным, не нанеся ответный удар такому же, как и он, вздорному человеку.

Ужасно улыбаться угодливо дураку-начальнику, воздающему тебе за труды твои.

Но все это, включая смерть и комету, ужас предвидимый, предсказуемый, а значит, мелкий, переживаемый, не абсолютный, не самый-самый.

Что же, в таком случае, самое для человека ужасное?

Самое ужасное – это когда понимаешь, что специалист, квалифицированно и с успехом изучающий Кузмина, Ходасевича, Мандельштама, Хармса, Набокова и пр. (нужное подчеркнуть), делает это, что называется, по долгу службы. А для себя он любит братьев Стругацких. Или, к примеру, бардовскую песню. Галича, Окуджаву или даже Городницкого с Визбором…

Вот где концентрация ужаса, его источник, его энергетический механизм. В противоречии между видимостью и сущностью. В понимании, что личина высокого – только ширма, за которой прячется человекозверь. Глупец всю жизнь может не замечать этой адской бездны, по глупости своей принимая ее за клумбу с ноготками и маргаритками. Умный, постигший истинную природу такого хармсо-, кузмино-, мандельштамо-, набоковеда (нужное подчеркнуть), подобен ангелу Апокалипсиса, сходящему с неба и имеющему ключ от бездны и цепь в руке, чтобы взять дракона, змия древнего, который есть диавол и Сатана, и сковать его на тысячу лет, и низвергнуть в бездну, и заключить его, и положить над ним печать, дабы не прельщал уже он народы. Аминь.

Условности

В 1978–1979 годах я познакомился с питерским (тогда – ленинградским) актером Театра имени Ленсовета Олегом Зориным. Зорин в Северной столице в ту пору был популярен очень, делал моноспектакли по «Городу Глупову» Щедрина, «Историям из жизни города Колоколамска» Ильфа и Петрова, все это было страшно смешно: смешно – сами понимаете почему, страшно – потому что настолько перекликалось с тогдашними советскими буднями, что зрителям порой действительно делалось жутковато от распространяемой со сцены антисоветчины.

Но я сейчас не об этом. Разговор пойдет об условности. Не условности как художественном приеме, а о жизненных, бытовых условностях, навязанных человеку цивилизацией.

Как-то я позвонил Олегу и попросил его оставить в кассе для меня два билета на «Колоколамск», два – потому что я тогда охмурял одну молодую леди и хотел блеснуть перед ней своими связями в театральном мире (вот, мол, сам Олег Зорин…).

Прихожу я, значит, с вышеупомянутой леди в театр, мы устраиваемся с ней в первом ряду, аплодисменты, ожидание, все такое, и вот на сцену выходит Зорин. Выходит на сцену Зорин, засовывает руки в карманы и начинает сольный спектакль. Лучше бы он не засовывал рук в карманы, потому что, как только он туда их засунул, обнаружилось к великому моему стыду, что ширинка-то у Зорина не застегнута. Представляете, первый ряд, молодая красавица слева от моего сердца, я, коснувшись-то ее невзначай, от смущения потею козлиным потом, а тут нате вам – расстегнутая ширинка.

Вот что значит – навязанные нам условности! Казалось бы, ну ширинка, не ее же ради пригласил я девушку в театр, а получается, столько попортил нервов из-за такой, в общем-то, пустяковины.

Стыд и пот – это еще не страшно. Великий астроном Тихо Браге умер за столом во время обеда от разрыва мочевого пузыря. Терпел, терпел, а покинуть королевское пиршество совесть не позволяла. Предпочел природе условность, жертвой которой и оказался. Всегда, когда смотрю на Луну и вижу кратер, названный его именем, вспоминаю эту грустную быль.

Приведу еще хороший пример того, насколько сильно условности внедрились в человеческую природу.

Однажды мы с Натаном Завельским, царство ему небесное, собрались в гости к Вальке Чивчу, тогда еще не женившемуся на американке и не взявшему себе фамилию Стайер. Переходим мы у Техноложки Московский, мирно шлепаем по тротуару к Обводному, и вдруг – батюшки-светы! – нам навстречу по середине проспекта, ровнехонько по разделительной полосе, бежит мужик, абсолютно голый, спортивным бегом, ритмично водя руками и высоко подбрасывая колени. Народ ликует, девушки отворачиваются, транспортный поток тормозит. Добежать он успел до памятника Плеханову на площади перед Технологическим институтом, здесь-то его, беднягу, и повязали санитары из «скорой помощи».

О условности! О етитская ваша сила!

Если кому-нибудь любопытно, чем закончился мой культпоход на Зорина, то пожалуйста, изложу честно и не конфузясь. Тем более это непосредственно связано с затронутой темой.

После антракта, во втором отделении, Зорин появился на сцене с застегнутой на все пуговицы ширинкой. Мы спокойно досмотрели спектакль, а потом я повез мою прекрасную леди к себе домой, чтобы достойно завершить вечер. Свечи, шампанское, шоколод в вазе были приготовлены мной заранее, также заранее на гитару был повязан атласный бант, и вот уже донжуан с гитарой ласкает слух благородной донны аккордами, преимущественно блатными. Донна благосклонно внимает, герой ликует, еще минута – и сердце дамы растает, как во рту карамелька, и тут…

Короче, напрасно я ей пел о полосе нейтральной, все разрушилось в один дурацкий момент, потому что во время паузы между гитарными переборами моя донна возьми и ляпни: «Александр, расскажите о себе что-нибудь выдающее».

Такого я, конечно, пережить был не в силах. Задул свечи, запер шоколад под замок, залпом допил шампанское и указал ей на дверь – выгнал.

Условности – вот наш бич! Я могу перенести многое – шоколад, свечи, атласный бант, блатные аккорды, даже караоке, если перед этим хорошо выпью. Но когда дама просит меня рассказать о себе «что-нибудь выдающее», я, как астроном Тихо Браге, лучше порву собственный мочевой пузырь, чем позволю в своем присутствии глумиться над моим тонким эстетическим чувством.

Уэллс Г

Уэллс занимает в пространстве моей библиотечной жилплощади не скажу, чтобы место главное, но, в общем-то, вполне комфортабельное – на полочках ближе к свету красной планеты Марс, которая порою заглядывает с темных петербургских небес в окна моей квартиры.

Конечно, другие авторы, в силу своей литературной специфики, занимают места обширнее. И другие предметы тоже. К примеру, чучела летающих крокодилов, от которых впадает в страсть мой товарищ писатель Вячеслав Курицын. Или книги Льва Шейнина, чей роман «Военная тайна», все семьдесят четыре издания, занимает в моей коллекции заслуженное второе место. Первое досталось… молчу, оставлю эту тайну неразглашенной.

Мой Уэллс – любовь старая. Я влюбился в этого автора, когда давно, в 1959 году, на сэкономленные, не помню на чем, едва не первые свои карманные деньги купил роман о докторе Кейворе и его экспедиции на Луну. «Первые люди на Луне» – это было событие важное, потому что именно с той поры началось мое путешествие в мир фантастики. Путешествие продолжалось долго. С того самого блаженной памяти 1959 года и примерно по начало 70-х, когда я понял, что эта литература – всего лишь малая дистанция жизни, которую мне необходимо пройти.

Я не предатель детства. Я читал фантастические романы, как до этого волшебные сказки, чтобы понять одно – почему желаемое с имеемым разделяются Китайской стеной, почему мечта и реальность не соприкасаются в настоящем. Я, ей-богу, плакал, как обреченный, когда в 1960 году, прочитав роман Мартынова «Звездоплаватели», сидел в убогой трубе из железобетона (в районе меняли трубы), представляя себя летящим в межпланетном ракетоплане на Марс, и вдруг понял, что мир полетов одинаково равен смерти, потому что «сейчас» и «завтра» в этой жизни не соприкасаются.

Мне было тогда семь лет. Слезы высохли скоро.

Уэллс. «Похищенная бацилла» – так называлась книжка. Обложки не было, помню внутри картинку – мертвый человек на полу и цветок, выедающий тянущимися ростками глаза этого человека. Орхидея. Лет через тридцать, влюбившись в Чейза, Стаута и компанию, я уже вполне понимал, откуда тянутся их орхидейные приключения.

Герберт Уэллс был альфой.

Бетой, гаммой и прочее были все его бессчетные продолжатели – бесталанные или талантливые, неважно. Первый ход в литературе делал Уэллс.

Западных продолжателей знаю мало.

Наших было без счета. Вот, навскидку.

Несколько рассказов у Куприна.

Марсианские социалисты Богданова, высосавшие из красной планеты все ее природные соки и теперь раскатывающие губу на пока еще не высосанные земные.