Колокол по Хэму - Дэн Симмонс

— Но ФБР, несомненно...

— Вы рассказали ФБР все, что знали, — ответил я бывшему русскому разведчику. — Все, что вы знали о Советском Союзе и Германии. ФБР больше не нуждается в вас. Вы никому не нужны.

Кривицкий посмотрел на грязную стену своего номера и негромко рассмеялся.

— Знаете, я обзавелся оружием. В Виргинии. Но я выбросил его в окно поезда.

Я вынул из плечевой кобуры пистолет и протянул его щуплому человеку с кустистыми бровями.

Кривицкий проверил, заряжен ли пистолет, и навел его в мою сторону.

— Я могу убить вас, специальный агент Лукас.

— Разумеется, — сказал я. — Но Ганс Веземанн и другие не спустят с вас глаз. Они ждут, что завтра утром вы попытаетесь скрыться.

Кривицкий кивнул и сделал большой глоток из бутылки с водкой, стоявшей на прикроватном столике. Ганс Веземанн состоял в ликвидационной группе, единственным заданием которой было устранение одного-единственного человека, Вальтера Кривицкого. И Вальтер знал, что, если такая группа направлена по следу, жертва почти никогда не остается в живых.

Мы проговорили всю ночь напролет. Темой нашей беседы была безнадежность. «Estamos copados».

В конце концов Кривицкий, разумеется, застрелился из моего пистолета, приставив дуло к правому виску, а не сунув его в рот. Хемингуэй был прав, утверждая, что небо — самая мягкая часть черепа, и стрелять в него надежнее всего — не все, но достаточно многие самоубийцы остаются живыми, ведя растительное существование, после того как пуля отразилась от их черепа внутри, повредив небольшую часть мозга. Однако пуля моего пистолета успешно положила конец страхам Вальтера Кривицкого.

Утром, перед тем как мы принялись изучать морские карты, Хемингуэй показал мне свою только что завершенную рукопись. Я мельком глянул на нее. Это было предисловие к сборнику рассказов «Мужчины на войне». Текст состоял из более чем десяти тысяч слов, около пятидесяти печатных страниц. Я изумился безграмотности Хемингуэя — к примеру, он редко опускал "е" перед « — ing» и делал иные элементарные ошибки, которые стоили бы мне должности, вздумай я подать в ФБР рапорт, написанный таким образом. Еще я удивился, увидев множество вставок, замен и исправлений.

— Прочти, — велел Хемингуэй.

Я прочел рукопись, в которой он утверждал, будто бы этот сборник послужит патриотическому воспитанию, знакомя американскую молодежь с истинной природой войн, на примере истории человечества. Хемингуэй рассказывал о том, что каждый июль, в годовщину своего ранения у Фоссалита ди Пьяве, он перечитывает повесть Фредерика Маннинга «Середина судьбы, или Ее личные мы». «Это великолепная, достойнейшая книга о людях, оказавшихся на войне», — писал он и объяснял, что вновь и вновь перечитывает ее, чтобы напомнить самому себе реальные события и быть честным перед собой.

По его мнению, предназначение этого сборника в том, чтобы показать, какова война на самом деле, а не какой ее обычно представляют.

Однако, посмотрев вчера утром в глаза Хемингуэя, я понял, что воображаемая война, романтическая схватка «Пилар» с субмаринами в тропических морях до сих пор занимают его гораздо больше, чем лежащий в канаве труп мальчишки с перерезанным горлом.

Кривицкий сознавал реалии бытия. «Estamos copados». Он многие годы ходил по краю пропасти, гораздо дольше, чем Хемингуэй. Кривицкому хватило глотка водки, ночной беседы и пистолета, который я ему одолжил.

«Не затем ли вы прислали меня сюда, господин Гувер? — думал я по пути к отелю „Амбос Мундос“. — Не к этому ли сводится ваша игра с Хемингуэем? Не в том ли заключается моя роль — пить с ним и разговаривать, пока не придет время вложить ему в руку пистолет?»

Теодор Шлегель не узнал меня. На мгновение мне показалось, что он узнал «Линкольн», но таксомоторный парк Кубы состоял из великого множества моделей и марок, поэтому, окинув машину любопытным взглядом, он забрался на заднее сиденье, а слуги отеля не без труда уложили два его чемодана в багажник. Он не дал им на чай, лишь сказал: «Aeroporto» и кивком велел мне отправляться. Располагая громадными суммами от Абвера, он не оставил беднягам хотя бы несколько монеток.

Пока мы выбирались из Гаваны, Шлегель читал газету. Он не опустил ее, даже когда я свернул в тупик за пределами пригородов. Он поднял глаза, лишь когда я остановил машину.

— Зачем вы... — на плохом испанском заговорил он и запнулся, увидев дуло, нацеленное ему в лицо.

— Выходите из машины, — распорядился я.

Шлегель замер у «Линкольна» с вытаращенными глазами.

Он поднял ладони.

— Опустите руки, — сказал я, открывая багажник и выбрасывая чемоданы на обочину одной рукой, а другой держа пистолет.

Шлегель посмотрел на чемоданы, заморгал и обвел взглядом окрестности. Я остановил машину в десяти шагах от канавы, в которой мы нашли труп Сантьяго. В глазах пухлощекого абверовца читалось все возраставшее беспокойство, но это место явно было незнакомо ему. Тем самым он ответил на один из моих вопросов.

— Я знаю вас, — вдруг сказал Шлегель, и в его дрогнувшем голосе прозвучало облегчение. — Вы были на...

— Заткнитесь, — велел я. — Повернитесь кругом. — Я обыскал его. Оружия при нем не было. — Берите чемоданы и шагайте прямо к той хижине.

— Что вы...

— Заткнитесь! — прикрикнул я по-португальски и ударил стволом пистолета ему в шею, оставив красный след и выдавив несколько капель крови. — «Spazieren Sie! Schnell!» <Идите! Быстро! (нем.)>.

Мы отправились к ближайшему домику. Взбираясь по скользкому от грязи холму с тяжелыми чемоданами в руках, Шлегель слегка запыхался. Вокруг не было ни души. В зарослях кустов на задах хижин звенели насекомые. Домик сгорел несколько лет назад, осталась только обугленная стена без крыши.

— Повернитесь кругом, — сказал я, как только мы вошли в тень домика. Шлегель выронил чемоданы. Я заметил, что он ступает осторожно, стараясь не выпачкать сажей и золой свой белый костюм. Там, где стена преграждала путь ветру, было очень жарко.

— Послушайте, — заговорил Шлегель по-английски. — Вы запомнились мне как приличный, культурный человек.

Вам нет никакой нужды целиться в меня из пистолета. Если вам нужны деньги, я мог бы...

Его голос еще дрожал, но в нем зазвучали уверенные нотки.

Он начал поворачиваться, и в тот же миг я ударил его сбоку по голове свинцовой трубой, обмотанной изолентой.

Шлегель пришел в себя лишь через десять минут, и я уже начинал опасаться, что ударил его слишком сильно, когда он дернулся и застонал. За это время я обыскал его вещи: одежда, белье, бритвенный прибор, восемь галстуков, деловой дневник, в котором не было ничего, явно напоминавшего шифры или коды, и папка с документами, касавшимися его работы в компании «Акос Марафон» в Рио. На дне большего чемодана я также обнаружил 9-миллиметровый «люгер» и 26 тысяч долларов хрустящими сотенными купюрами.

Шлегель вновь застонал и шевельнулся. Я стоял позади него чуть сбоку и следил за ним. Он опять шевельнулся. Я увидел, как дрогнули его ресницы. Вспомнив, что случилось, и осознав, где он находится и что с ним происходит, он широко распахнул глаза.

Вероятно, труднее всего ему было понять, в чем, собственно, дело. Прямо перед ним, у него на виду стояли чемоданы — наверху переворошенного содержимого одного из них лежали пистолет и деньги, на стопке белья в другом — аккуратно сложенные белый пиджак, брюки, синяя сорочка, белые туфли и красный галстук. Я заметил, что Шлегель осматривает самого себя; он почувствовал, что его руки связаны изолентой за спиной и увидел, что на нем остались только трусы, майка и черные носки. Потом он обратил внимание на то, что его привязали к бочке из-под горючего, и опять застонал. Стон заглушила липкая лента, которой я заклеил ему рот.

Я подошел поближе, поставил ногу ему на щиколотки и слегка надавил, так что он перекатился вместе со ржавой бочкой. Лицо Шлегеля побагровело от прилившей крови. В руке у меня были две полосы липкой ленты, и я прижал их поверх глаз немца, прежде чем он успел отвернуться. Из-под ленты на его губах послышался очередной стон. Я перекатил его обратно, так, чтобы его ноги коснулись земли и ему было легче дышать.

— Слушайте меня внимательно, Шлегель, — быстро заговорил я по-немецки. — От того, что вы скажете в ближайшие несколько минут, будет зависеть ваша жизнь. Будьте очень осторожны. Говорите только правду и ничего не скрывайте. Вы меня поняли?

Шлегель попытался что-то сказать, потом кивнул.

— Sehr gut <Очень хорошо (нем.).>. — Я сорвал ленту с его рта. Шлегель вскрикнул, но я прижал острие ножа к его шее, и он умолк.

— Имя! — отрывисто произнес я. Я уже давно решил, что немецкий — самый лучший язык в мире для допросов.

— Теодор Шелл, — по-английски ответил Шлегель. — Я технический советник сталелитейной компании «Марафон» в Рио-де-Жанейро, с филиалом в Сао... Ай! Не надо этого делать! Полегче!