100 великих узников - Надежда Ионина

Елизавета Петровна по восшествии на престол приказала освободить княжну и пожаловала ей звание фрейлины. Уезжая из монастыря, Екатерина Алексеевна очень любезно простилась с матерью-игуменьей и монахинями и обещала присылать в их обитель посильные приношения[42] [Она сдержала свое обещание и время от времени присылала в монастырь деньги и вклады различными вещами.]. Императрица желала поскорее выдать княжну замуж, потому что, несмотря на официальное запрещение, Екатерину Алексеевну продолжали называть "государевой невестой“. Однако пристроить княжну оказалось нелегко: березовские похождения ее и строптивый нрав оттолкнули многих женихов, к тому же она и сама оказалась очень разборчивой. Только в 1745 году, княжну выдали замуж за генерал-аншефа А. Р. Брюса — племянника знаменитого сподвижника Петра I и известного "чернокнижника“, согласившегося на этот брак из личных расчетов.

Вскоре после свадьбы графиня Е. А. Брюс отправилась в Новгород — поклониться праху своих казненных родственников. На обратном пути она простудилась, заболела горячкой и через несколько недель умерла. Высокомерие не покинуло бывшую "царскую невесту" даже на смертном одре: за два дня до кончины она приказала при себе сжечь все свои платья и наряды, чтобы "после нее никто не мог их носить".

Княжна Елена Алексеевна Долгорукая после ссылки вышла замуж за князя Юрия Юрьевича Долгорукого, а княжна Анна осталась в девицах. Они вместе поселились в Москве, построили домовую церковь во имя Всемилостивого Спаса и звали к себе на житье пострадавших из-за них березовцев, но те пожелали окончить дни свои на родине…

Алексеевский равелин

Для содержания узников в Петропавловской крепости сначала были приспособлены казематы крепостных стен, а потом построили и специальные тюрьмы: Секретную тюрьму Трубецкого бастиона и Алексеевский равелин. Его начали возводить в 1733 году в царствование Анны Иоанновны и назвали в честь деда императрицы — царя Алексея Михайловича.

О существовании Алексеевского равелина никто не должен был знать, ибо расположен он был так, что, даже осматривая крепость, его совершенно не было видно. Единственный доступ в Равелин вел через огромные Васильевские ворота, которые располагались в западной стене и изнутри всегда были заперты большим замком. Кроме стены Равелин был отделен от крепости небольшим каналом из Большой Невы в Кронверкский пролив: через этот канал был переброшен небольшой деревянный мост.

Лишь один раз в год жители Санкт-Петербурга могли взглянуть на эту тюрьму и то только с высоты крепостной стены. Это происходило в день Преполовения, когда устраивался торжественный крестный ход по стенам крепостных бастионов. Только тогда участники крестного хода с невольным страхом рассматривали таинственное каменное здание, стоящее среди тихого и безлюдного двора.

Равелин представлял собой одноэтажное здание треугольной формы. Единственная дверь в него располагалась как раз против Васильевских ворот и вела в приемную; от нее вправо и влево шли внутренние коридоры, которые в одном из углов прерывались квартирой смотрителя и кухней. Камеры Алексеевского равелина предназначались ДЛЯ наиболее опасных государственных преступников: узников помещали сюда исключительно по приказу царя, и только по "высочайшему указу" их могли отсюда выпустить.

До 1802 года Равелин находился в распоряжении Тайной экспедиции, потом, как и другие части Петропавловской крепости! перешел в ведение ее коменданта, а позднее был изъят из его ведения и подчинен непосредственно военному губернатору Санкт-Петербурга. Надзор за внутренним распорядком в Равелине поручался особому лицу — смотрителю, под началом которого состояла вся охрана тюрьмы (команда из 50 человек). Таким образом, власть коменданта Петропавловской крепости распространялась только до наружной охраны Равелина, а что происходило за стенами тюрьмы — было уже вне его компетенции. Офицер, которому поручалось заведовать этим страшным Равелином, должен был жить там один, без семьи; и жена, и дети не могли даже входить в это укрепление, а должны были жить в крепости. По "высочайшему повелению" команда Равелина комплектовалась из людей "способных, испытанного поведения и во всем соответствующих к предназначенной службе".

Инструкции предусматривали такие меры, чтобы охрана, "познав всю важность сего поста… могла удобнее иметь всю необходимую осторожность и бдение… к недопущению покушения (арестантов. — Ред.)на побег или собственное погубление жизни". Узники находились в одиночном заключении, они не могли общаться друг с другом и внешним миром, караульным запрещалось вступать с ними в какие-либо разговоры, чтобы не поддаться "ни ласкательным просьбам, ни величавым угрозам". Даже во время прогулки никто не имел права видеть узника, кроме караульного. О каждом вновь поступающем арестанте смотритель Равелина получал от военного губернатора предписание, "как с ним поступить".

Таким был зловещий Алексеевский равелин, одно название которого повергало людей в ужас. П. Е. Щеголев писал о нем:

Кто сидел там, этого не дано было знать не только чинам комендантского управления, но и тем, кто служил в этой самой тюрьме. Для заключения в эту наисекретнейшую тюрьму и для освобождения отсюда нужно было повеление царя. Вход сюда был дозволен коменданту крепости, шефу жандармов и управляющему III отделением. В камеру заключенных мог входить только смотритель и только со смотрителем кто-либо другой.

Попадая в эту тюрьму, заключенные теряли свои фамилии и могли быть называемы только номером. Когда заключенный умирал, то тело его тайно ночью переносили… в другое помещение крепости, чтобы не подумали, будто в этой тюрьме есть заключенные. А утром являлась полиция и забирала тело, а фамилию и имя умершему давали по наитию, какие придутся.

По первоначальной инструкции 1797 года в камере арестанта постоянно находился один из нижних чинов охраны, но в 1821 году необходимость в этом отпала, так как в дверях камер, выходивших во внутренний коридор, были сделаны маленькие окошки. Со стороны коридора они прикрывались зеленой шерстяной занавеской: приподняв угол ее, часовой мог наблюдать за узником. По коридору всегда ходили два солдата с обнаженными саблями. Под наблюдением караульного унтер-офицера солдаты раздавали узникам обед и чай, убирали камеры и подавали узникам умываться. Собственное белье, деньги и прочие вещи по прибытии в Равелин у заключенных отбирались, тщательно осматривались и хранились в цейхгаузе.

Чтобы "умалить у содержащихся неразлучной с их положением скуки", полагалось снабжать их книгами из библиотеки Равелина, "умножая оную покупкой новых книг". Начальник команды обязан был посещать узников несколько раз в сутки, "остерегаясь, однако, беспокоить их во время сна". Он должен был удовлетворять все претензии арестантов, если это зависело от него, в остальных случаях — докладывать о них смотрителю Равелина.

Некоторые из этих правил могут показаться мягкими, однако одиночное заточение уже само по себе было страшным наказанием. За все время своего существования Алексеевский равелин был самой секретной и самой суровой по режиму тюрьмой России, и по ходу нашего повествования будет говориться о томившихся в нем узниках. Здесь же мы расскажем о трагической судьбе декабриста Г. С. Батенькова — человека незаурядного, способности которого высоко ценили М. М. Сперанский и А. А. Аракчеев. Приговоренного судом к 20 годам каторжных работ, его почему-то не отправили в Сибирь, а поместили в каземат № 5 Алексеевского равелина. Камера его была размерами более обыкновенного: длина ее равнялась примерно 8,5 метра, а ширина была около пяти метров. Но окна, пробитые в сводах — под самым потолком, совсем не пропускали солнечного света, и камера днем и ночью освещалась лампой.

Первые пять лет Г. С. Батеньков находился в ней безвыходно, не видя человеческого лица, не слыша человеческого голоса: только дежурный офицер справлялся о его здоровье, да на Пасху комендант крепости приходил похристосоваться с узником. Потом ему разрешили прогуливаться в садике: там он посадил яблоню и к концу своего 20-летнего заточения ел с нее яблоки. Пищу узник получал по собственному желанию, в основном вегетарианскую, получал и вино, но одиночество его было полнейшим, так как пищу ему подавали через окошечко в двери. Единственным живым существом, с которым общался Г. С. Батеньков, была прирученная им мышь, которая ежедневно — в одно и то же время — выползала из своей норки, чтобы разделить одиночество узника.

Читать арестанту разрешили только Библию: книгу ему прислали на разных языках и со словарями, и таким образом заключенный изучил несколько языков. Временами Г. С. Батеньков терял рассудок: еще в 1828 году он хотел лишить себя жизни голодом и бессонницей. Но с ума узник не сошел, только разучился говорить, забыл многие обыкновенные слова и потерял счет времени: иногда "ему казалось, что он сидит уже несколько лет, иногда — что стоит несколько месяцев на молитве и во все время ничего не ест"… Рассказывают, что новый комендант крепости — И. Н. Скобелев, простой русский человек, выслужившийся из солдат, при каждом удобном случае напоминал царю о несчастном узнике, но все было напрасно: Николай I был неумолим.