Убийца-юморист - Лилия Беляева

Я вышла из подъезда, пощурилась на солнце, бившее прямиком в глаза, поглядела на строй раскидистых старых тополей и легко представила себе, что вон там, за ними, если пойти напрямик, заблещет морская зыбкая синева. Ах, как захотелось телу моря! Так захотелось, что хоть бросай все и пропади оно пропадом, лишь бы…

Возле меня остановилась белая иномарка. Дверца отворилась. Женский голос позвал:

— Садитесь.

В салоне пахло духами и сигаретами. Нас было двое. Лицо дамы за рулем мне виделось в профиль. Ломаная линия ото лба к подбородку понравилась — не без изыска. Волна серебристых волос до плеч.

— Куда? — спросила она.

— Все равно, — ответила я.

Машина помчалась. Мы молчали. Это показалось мне как-то неестественно: она же собиралась мне рассказать про Анатолия Козырева, сама как бы напросилась.

— Мне кажется, что вы очень устали, — сказала я.

— Так и есть, — отозвалась она довольно холодно. — Устала. Ото всего и даже от себя. Плохо соображаю. Слишком много всего в последнее время. Слишком тяжело все это…

— Мне вас жаль…

— Почему же? — отозвалась, все так же ни на секунду не повернув ко мне лицо. — Я, слава богу, на колесах, а вы без. На мне костюм от Славы Зайцева, а на вас юбочка ерундовая, с рынка. Пойдем дальше: мой макияж ого-го сколько стоит, а ваш — дешевизна.

— Все? — спросила я. — Или есть ещё в запасе то, что у вас «ого-го», а у меня «хо-хо-хо»?

— Само собой, — сказала и затянулась сигаретой, все ещё не глядя на меня. — Я вчера из Нью — Йорка, а до этого была в Англии. Стояла, смотрела на Букингемский дворец, бродила по Тауэру…

— Ну и что? — спросила я.

— А то, что о такой, как у меня, жизни мечтают миллионы женщин, но достается она единицам.

— Вы желаете, что я вам иззавидовалась?

— Желаю.

— А если все это счастье, как вы его понимаете, мне по барабану? разозлилась я.

— О! — насмешливо произнесла она, глядя на дорогу сквозь переднее стекло. — О! Значит, у вас есть любимый! Значит, и вы его любите!

Наша машина нырнула под мост, вынырнула. Не было у меня никакого резона откровенничать с этой посторонней, хвастливой дамой. Но и дать ей сдачи по полной программе не могла — мне нужны её откровения, её показания…

— Вот какая я стала ведьма! — словно бы похвасталась женщина за рулем. — Ненавижу бедных! Ненавижу богатых! И Лондон заодно, и Америку, и себя! Но бедным завидую — они ещё чего-то сильно хотят, на что-то надеются, их ещё иногда любят всякие романтичные мужики. А таких, как я? Бизнесменш? Только за деньги! И чуть-чуть от хорошего настроения… Вот и Анатолий… Как же он плохо кончил, бедняга! Как плохо и как рано! Я знала, что до добра его эта игра не доведет… Если бы он держался за меня — ещё протянул бы. Но он наплевал на наши отношения. Он закружил с молоденькой…

— С Любой Пестряковой?

— Да. С нею. А она в него — по уши. Давайте никуда не поедем? Ладно? Будем кружить, кружить в машине… Это успокаивает. Согласны?

— Да. Люба, значит, его очень любила.

— Это было видно невооруженным глазом.

— А он?

— Он? Вряд ли. Являлся ко мне, уверял, что это временно, что так надо… Предлагаю… поехали все-таки ко мне. Хочу выпить. Не бойтесь, я не пьяница, но плохо мне, плохо…

Мы остановились напротив нового кирпичного дома, вошли в просторный вестибюль с пальмой и консьержкой за стеклом, как в аквариуме, поднялись по мраморной лестнице на третий этаж… Меня, всю жизнь прозябавшей в трехкомнатной малометражке-хрущевке, привыкшей к расковыренным, измазанным стенам подъезда, к окуркам на лестнице и прочему, разумеется, поразила безупречная белизна здешних стен, и этот розоватый мрамор, и канделябры, и ровные, тоже стерильной белизны плинтусы. Все это, как уже мы, россияне, научились распознавать, называлось «евроремонт».

И квартира, в которую я прошла вслед за приятным запахом духов женщины, оказалась именно такой, какой должны была быть, — просторная, с высокими потолками, с хрустальной люстрой в большой комнате, обширными кожаными диванами и такими же уютными креслами золотистого цвета и большим, от стены до стены, пушистым бежевым ковром в оранжевых розах.

Женщина вышла и вернулась с подносом. На нем стояла бутылка вина, фужеры и лежала стопка бутербродов. Потом она принесла джезву с кофе и чашки.

Я забыла упомянуть о самой, пожалуй, существенной детали комнатного интерьера. Прямо передо мной, на противоположной стене, в великолепной золоченой раме висел портрет девушки в белом платье на фоне моря, дальних синих скал и паруса. Девушка улыбалась. Поражало обилие длинных золотистых волос. На коленях у неё лежала широкополая соломенная шляпа. Светлые волосы и темные, почти черные глаза — это сочетание не часто встречается. И вообще она была красавица с этими сказочными волосами, с этим пряменьким, чуть расщепленным на конце носиком, полными, яркими губами, приоткрывшими в улыбке жемчужную россыпь зубов. Это было существо, у которого хоть и в этот день нет причин для печалей, но все-все, самое замечательное, непременно случится там, впереди. Конечно, сходство с хозяйкой есть. Но…

Она появилась в розовом полупрозрачном халате, села в кресло напротив нога на ногу, закурила сигарету, спросила, глядя мне в глаза:

— Может, вы решили, что я сумасшедшая?

— Нет, не решила.

— И на том спасибо. И заранее спасибо за то, что я вам буду говорить, говорить… Потом попрошу вас дать свое заключение — что все это значит… куда я зашла, ест ли выход. Вы можете спросить: «А разве у вас нет подруг чтоб пооткровенничать?» Нет. Чтоб как на духу? Нет. Вообще мне иногда кажется, что ничего нет… Начну с того, что да, эта девушка на портрете я сама. Двадцать пять лет назад. Вам откроюсь — мне сейчас сорок три года. Кошмар!

— Позвольте…

— Нет, не надо. Я знаю, что вы готовы мне сказать: мол, выгляжу ещё вполне и вполне. Не верю. Не поверю. Автомат не может выглядеть прелестно. А я — автомат. Иду на автопилоте, иными словами. Но по порядку… по порядку история этой женщины, которую мне требовалось выслушать, выглядела так.

Бедное детство и юность в маленьком городке под Оренбургом. Мать кассир, отец — электрик, но больше — пьяница. Постоянные семейные сцены. Бежала из дома либо в библиотеку, либо в Дом культуры, где училась танцевать бальные танцы. Упорно училась, до седьмого пота дрессировала свое тело уже с двенадцати лет. И в пятнадцать выиграла вместе со своим партнером, стройным юношей Юрой, у которого, к сожалению, был длинноватый нос, конкурс в областном центре. Уж очень лихо их пара оттанцевала аргентинское танго. Ее засыпали аплодисментами и цветами. Она решила, что теперь начнется какая-то совсем особая, восхитительная, беспечальная жизнь. Но пришлось возвращаться в свой городишко, в старый, кривенький дом, где пахло сырыми углами, а на скошенном полу лежал истертый лысенький коврик, а на нем окурки от «Беломора». «Беломор» курили с горя мать и отец. При разборках оба швыряли окурки на пол.

Были ещё конкурсы и победы, аплодисменты и цветы, но никаких коренных перемен в жизни. По-прежнему хватала у порога кошку Маню и тащила её в свою крохотную комнату, забиралась под одеяло, плакала, а Маня успокоительно мурлыкала в ухо.

Да, да, её считали красивой, одной из самых красивых девушек в городе. В неё влюблялись и молодые парни и постарше, видные и не очень. Из-за любви к ней, неразделенной, конечно, иные из них пробовали резать себе вены, а один бросился с пятого этажа. Слава Богу, дело было зимой — угодил в сугроб, встал целехонький.

В том-то и загадка была — её выбирали какие-то неврастеники с горящими глазами, готовые читать ей километры своих и чужих стихов. Вероятно, они чуяли, что характером она покрепче, помужественней, чем они, представители мужского сословия. И все, как один, любили рассказывать о своих неудачах, плакались, одним словом… Она их жалела, терпеливо выслушивала стихи и цитаты из разных умных книг, но сердце не воспламенялась, нет. Ей самой, как она теперь понимает, нужна была в жизни прочная опора, человек-скала. Для него она хранила свою девственность.

Наконец в двадцать один год свершилось вымечтанное. Она, кстати, дважды пробовала поступить в Московский финансовый институт и только на третий раз ей это удалось. Все сама, своим трудом, упорством и верой в то, что своего добьется.

А дальше все, как в кино. На первом не студенческом вечере, где она танцевала в белом платье и белых туфлях на высоком каблуке, к ней подошел плечистый, на две головы выше парень, брюнет с синими глазами. И оказался он физиком. От него так и накатывала на неё уверенная в себе, веселая энергия. Было ясно — с ним не пропадешь, и уж если он что задумал выполнит непременно.

В ту же ночь она отдалась ему где-то в подвале, на старых спортивных матах. Это было ужасно. И это было прекрасно. Потом они до утра гуляли по Москве. Он крепко держал её за руку, и она чувствовала, каким могучим потоком из его руки переливается в её горячая, азартная кровь. Через месяц они расписались. Через год родилась дочь. Жили у его родителей в небольшой двухкомнатной квартире. Потом удалось «расшириться» — поселились в собственной двухкомнатной. Работали на пару с большим энтузиазмом. Купили машину, «москвичок». Родили сына. Каждый год ездили на юг всем семейством. Она знала, с какой завистью смотрели на них курортники, когда они вчетвером, держась за руки, шли по набережной или бросались в набегавшую волну. Она же любила ещё вот что — видеть портрет мужа на Доске почета в его КБ.