Убийца-юморист - Лилия Беляева

Вот такая лихая статья… А внизу, в конце, слова от редакции: «Проблемы нравственного воспитания молодежи не могут не волновать наше общество. И мы от всей души благодарим старейшего нашего писателя Владимира Сергеевича Михайлова за то, что он по-молодому чувствует наше непростое время и, несмотря на почтенный возраст, бросается в бой с апологетами пошлости…»

— Что ты собралась искать? — не утерпела Дарья, когда мы уже очутились на её даче.

— Потом, потом… Сама толком не знаю. Буду все просматривать, ворошить… Не возражаешь?

— Ты что!

— Сядь под яблоней, пей чай. Когда будешь нужна — позову.

… Рыться в чужих вещах, бумагах — занятие не очень приятное. Нахалкой чувствуешь себя.

Но… надо, Татьяна, надо.

И я, покосившись на старую печатную машинку Нины Николаевны с изуродованной клавиатурой, принялась за дело.

Дарья, все-таки, не выдержала, пришла, удивилась:

— И надо тебе копаться в этом хламе! Уверяю, никаких бриллиантов-изумрудов не найдешь. До тебя уже эти убийцы-грабители все перерыли. Скажи, что ты ищешь конкретно, может, я помогу? Вдвоем веселее…

— Погоди, погоди… Я и сама уже поняла, что делаю что-то не то…

— Ты в пыли вся, даже нос… — посочувствовала Дарья. — Вон возьми мыло на кухне…

— Помолчи, Дарья! Пожалуйста, помолчи! — слезно попросила я, потому что чувствовала — не тем занимаюсь, не тем… не там ищу, хотя где-то тут должно быть, близко, нужное мне, пренеобходимейшее…

Дарья смутилась и вышла на цыпочках вон из собственной дачи…

В отчаянии я села прямо на пол рядом со стопкой бумаг, которые пересмотрела одну за другой. И все без толку. Хотя встречались черновики стихотворений Нины Николаевны и отдельные, любопытные записи, сделанные её пером, вроде: «Голубое — детство, юность… Здесь учат доброте, сочувствию и проч. Выход в «большую жизнь», где пахнет бесстыдством, где надо рвать кусок у другого, чтобы «взойти на высоту»… Извечная проблема… Горько!»

Я уже оглядела тут, в комнате, все углы, пооткрывала все шкафы, шарила на полках, переворачивала кверху дном все старые чашки, стаканы, кувшинчики. Даже матрас перевернула на кровати, даже за обвисшие обои заглянула.

Но — нет! Того, что нужно до зарезу, нет как нет! Хоть плачь!

Однако вот один из секретов жизни: если ты чего-то очень-преочень хочешь, если ты делаешь все от тебя возможное, чтобы добиться этого самого «чего-то» — тебе непременно кто-то там, в поднебесье, посочувствует и укажет путь к цели.

… Разочарованная, раздосадованная неудачей, я побрела на кухню, где из плохо завернутого крана капала в раковину вода, поискала глазами мыло и увидела розовый плоский кусок в желтой мыльнице на подоконнике. Взяла его и вдруг… вдруг… краем глаза поймала… и чуть не завопила от радости. Там, на подоконнике, в уголке, под сеткой паутины, лежали кусочки цветной мозаики! И какая же я была дура, что обошла кухню, что решила начинать поиски с комнаты!

Вот так оно бывает: нисходит на тебя благодать мгновенного озарения, догадки-разгадки через внезапно замеченную пустяковину…

До мытья ли тут! Я сунула кусок мыла обратно в мыльницу и вылетела на крыльцо, прямо в солнечный свет, и заорала:

— Дарья! Я знаю! Знаю! Открывай сарай! Ну этот, где твой брат работает! Скорее! Скорее!

Дарья кинулась за ключами. Я первой ворвалась внутрь этого самого убогонького хозблока-сарая и, уже не медля, — к памятнику из цемента, который лежал навзничь. Но не для того, чтобы разглядывать незаконченную мозаичную кисть рябины, а для того, чтобы жадно схватить мятую бумажонку с кусочками от разбитых голубых, красных, оранжевых плиток.

Схватила, высыпала с листка все эти штучки и впилась глазами в рукописный текст, в тот самый текст, который в тот раз пробежала небрежно, наспех…

Нина Николаевна писала и правила, подбирая более удачные, более емкие по смыслу слова после заголовка «В постели с…» И получалось у неё в коечном счете вот что: «Не могу молчать, господа-товарищи! Ибо надо, необходимо воздать хвалу всем известной, стародавней «Комсомолке». Почему? Да потому, что она переплюнула саму себя и стала такой исключительно смелой — только держись! Кто-то её, говорят, прикупил из «денежных мешков»? возможно, у него проблемы с сексом, а тут ему несет Света Кузина…»

Или я ошибаюсь? И мне все это только снится?

Вытаскиваю из сумки газетный листок со статьей В. С. Михайлова… Все правильно! Все слово в слово! Элементарно, Ватсон!

Остается предположить, что покойной Нине Николаевне пришло в голову странноватое желание: переписать от руки текст газетной статьи известного писателя… Причем слово в слово…

Но если эта версия не выдерживает никакой критики, выходит, что…

Выходит то самое, невероятное, неправдоподобное… Хочется орать на весь белый свет: «Граждане-господа-товарищи! Что я узнала! Что узнала! Дарья! Слышишь?»

Однако — нельзя, опрометчиво. Надо сохранять спокойствие и рассудительность. Уж слишком чудовищно это мое открытие… И Дарья в данном случае прежде всего свидетель, а уж потом моя подруга.

И я повела себя так умненько, что стала неинтересной Дарье. Она ушла в дом, вынесла оттуда кусок хлеба и принялась кормить с руки приблудного пса.

Подошла к ним, спросила:

— Твоя мать всегда сначала писала от руки, а потом печатала?

— Всегда. Она говорила, что машинка — холодный механизм, а ей нравится ощущать перо в руке. И потом, это же поэтесса… Ей где угодно могли прийти в голову образы, рифмы. Она записывала все это и карандашом, и фломастером, и даже губной помадой. На столе, в ванной, в лодке, под кустом, в электричке — где придется… А на машинке уже начисто…

— Дарья, — сказала я. — Если ты уже покормила бомжика и если ты не считаешь меня полоумной — помоги мне сдвинуть с места памятник… Одна не осилю.

— Какой памятник? — моя подруга поглядела на меня снизу вверх с серьезной озабоченностью.

— Да тот, что твой брат Виктор делал — не доделал. Он, небось, жутко тяжелый, одной не справиться… Надо его поднять.

— Зачем? — Дарья выпрямилась и уж точно теперь смотрела на меня как на полоумную.

— Не боись! Для дела. Сама же говорила, что твой Виктор неряха и шалопай, хоть и художник. Надеюсь обнаружить под памятником кое-какие листки черновика Нины Николаевны…

— Ну давай, — сказала Дарья. — Только учти, мне сильно напрягаться нельзя, зуб взвоет…

— А мы быстренько, раз и… — успокоила я её.

— Ну надо же! — подивилась моя подружка, когда мы в едином порыве приподняли цементную плиту…

— Ура! — не утерпела я и издала победный крик, потому что под этой тяжелой плитой действительно лежали листки бумаги, исписанные крупным почерком Нины Николаевны, поддела их мыском босоножки и отшаркнула в сторону.

Плиту мы уронили тотчас и с таким грохотом, что сарай задрожал и стекла зазвенели.

Теперь я держала в руках всю статью-обличение «В постели с…»

— И что дальше? — спросила меня добросовестная подружка, поглаживая ладонью, видно, занывший зуб.

— А дальше, моя самоотверженная, я хотела бы от всего сердца обнять и расцеловать твоего братца-бродягу.

— За что же это?

— Именно за то, что он неряха и шелапут.

— С каких это тебе пор стали нравиться такие бестолковые?

— С текущей минуты! Но безумно!

— Пояснишь хоть?

— Потом, потом. Читай прессу.

Из этого сарая я, вроде, выжала все. Но не уходилось чего-то. Глаза шарили по стенам, потолку, подоконнику. Руки перебирали полувыжатые и вовсе пустые тюбики с масляной краской, что лежали в коробках…

И не зря, не зря. В запыленной картонке из-под ботинок, валявшейся под раскладушкой, я нашла несколько магнитофонных кассет. На каждой — белая полоска и недописанное слово Высоц… То есть, ясно — «Высоцкий».

Всего таких кассет было пять. Что-то подсказало мне: «Забери. Вдруг пригодятся».

— Дарья, — сказала я, — не возражаешь, если я украду эти кассеты у Виктора? На время… Давно Володю не слушала…

— Конечно, бери.

— Не ценишь ты своего брата! А надо бы! — посоветовала, складывая кассеты в сумку. — Кто любит Высоцкого, тот не может быть плохим человеком, а только очень-очень хорошим.

— Этот «очень хороший» сколько гитар погубил! Вон в углу обломки… не сдавалась Дарья. — «Случайно наступил». Ну как можно случайно наступить на гитару? А другую как нарочно ставил у батареи, расклеилась…

— Дарья, — твердо сказала я. — не выйдет. Отметаю все поклепы! Мне очень и очень нравится Виктор. Он — умница! Он — чудо!

— Нравился бы, ты бы заметила, как он смотрел на тебя, когда тебе было шестнадцать…

— Зря я так! Ошибка молодости! Вот как девушки упускают свое счастье.

Я расслабилась и готова была болтать и болтать. Но Дарья накинула узду на мою разговорчивость: