Убийца-юморист - Лилия Беляева

— Ох, Танька! Что будет, что будет, когда он явится, наконец! Он же совсем мамкин сын… Он же, как узнает, — с ума сойдет! У него же нервы, действительно, не ахти какие… Ну ошпарился же кипятком в три года, столько кожи слезло, потом вживляли… Она же всегда так его ждала после всяких этих бродяжеств…

— Дарья! Поверь! Я его тоже очень и очень жду! Как только он явится, сейчас же звони мне! Примчусь в тот же миг! Договорились? И расцелую его, вот увидишь… Теперь… как там в «Трех сестрах»? «В Москву, в Москву!»

… До электрички нас провожал благодарный пес-бездомник. Он сам, лично, нес свой тяжелый розовый язык, свесившийся из пасти чуть не до земли. Жарко, значит, было. Дарья прикрыла голову свежим лопухом и рассуждала вслух об этой самой невероятной жаре и отсутствии целесообразных, своевременных дождей.

Я не мешала ей выговариваться, даже поддакивала изредка. Но мне-то на самом деле теперь было все нипочем: хоть град с куриное яйцо, хоть ураган, хоть землетрясение.

— Дарья, — сказала я при расставании, — мы с тобой сегодня славно поработали.

— А подробнее?

— Прости меня, но… Долечивай свой зуб. Спасибо тебе, что…

— Да о чем ты, Танька! Ты скажи мне… можешь теперь… после дачи сказать, что Витька… я не хочу это выговаривать… но… что Витька ни в чем не виноват, что он… он не мог убить мать?

Я остановилась. Она тоже. И пес заодно. Мимо, поскрипывая сиденьем, прокатил белоголовый мальчишка лет пяти на двухколесном новеньком велосипеде. И сам он выглядел совсем новеньким, свеженьким в белой рубашонке… Да, в сущности, таким и был — ведь только-только вылупился из яйца и появился здесь, на земле…

— Ничего не могу тебе сказать, Дарья, — отозвалась я, глядя вслед мальчишке. — Пока ничего точно. Потерпи. Может, совсем немного осталось…

Лифт в моем доме не работал, но я взлетела на свой этаж так быстро, словно за мной гнались. Мне надо было побыть одной, подумать, рассортировать впечатления дня, отделить важное от неважного, в конце концов просто отдышаться…

Но едва я закрыла за собой дверь своей комнаты — мать:

— Иди ешь. Ты, небось, опять ничего толком не ела. Учти — суп стынет, а я его готовила, старалась…

Делать нечего — надо слушаться. Есть и в самом деле хотелось.

Шла мимо холодильника — врубила телевизор, механически и так же механически, думая о своем, села к кухонному столу, взяла в руки ложку…

Однако даже один глоток сделать не успела, потому что бородатый, но лысоватый телемужик потребовал от меня ответа на поставленный ребром вопрос:

— Хочешь пива из моего отлива?

Я чуть не швырнула в него ложкой… Но, оказывается, не имела на это никакого права. Мужик писал современную прозу, как пояснила телеведущая, «не для всех, а для тех, кому дорого тонкое владение словом, кто способен по достоинству оценить способность Георгия Куделина передавать не только настроение, атмосферу дня, но и тончайшие нюансы душевного дискомфорта.

После этих её величальных слов талант совсем распоясался и принялся читать с листа свое свежайшее произведение, которое так и называлось, оказывается: «Хочешь пива…»:

«Бесплодно мчусь по инфернальным лабиринтам Нью-Йорка, Коста-Рики, Гонолулу. Окна разинули рты, заборы выставили зубы. Я один как последний стафилококк, уцелевший от медухищрений, как памятник одиночеству. Я хочу пива. Пиво — это текучий, пенящийся эквивалент человечности. Но пива нет. Одна безразмерная трансмиссия, уходящая за горизонты вечности. Мамы нет у меня. Папа исчез ещё раньше. Мне тридцать семь лет. Я чувствую, что меня волокут, волокут, чтобы засунуть в вечность факса.

И вдруг я вижу белые зубы негра. Они улыбаются сквозь бороду Распутина. Я слышу голос, в котором звенит человечность с примесью гарлемского отстойника:

— Эй, приятель, хочешь пива из моего отлива?

Я бросаюсь ему на шею. Я взлетаю на Эмпайр Билдинг, на Килиманджаро, на Эверест, параллельно грядущим грозам и ураганам…»

Я, было, решила, что бородатый, носатый из подотдела юмористов, и ошиблась.

Та же телеведущая с музыкальным голоском попросила нас, телезрителей, оценить широкие возможности нового демократического времени, которое позволяет теперь знакомиться не только с такими яркими представителями авангарда, как Георгий Куделин, но и с «почвенниками», идущими своим путем.

Я, было, опять зачерпнула ложкой супу, но опять оцепенела оттого, что экран заняла очередная бородатая физиономия и дала мне задание:

— Прошу вслушиваться в слова! Слова русские — это жемчуга. Настоящая русская речь узориста и то в нежность бросает, а то как саданет под дых… Я, конечно, в классики себя не записываю, но попробую сейчас прочитать с листа, как у меня получается, как идет, если сердце прикипело к исконному…

И «почвенник» начал:

«Не по мне, Ерофеич ты мой дорогой, все эти сучки драные, навроде Мадонны там или Мэрилин Монро. Мою душу только наши бабы радуют, чтоб, значит, чтоб под ситцевым лифчиком груди на полпода, чтоб как возьмешь её за самое горячее место, у ней сразу глаза оловянные, некрасовские, чтоб она безо всяких тебе кордебалетов сейчас же и развалилась телесами необъятно…»

Конечно, можно было и дальше слушать, сдвинув мозги набекрень, и, так сказать, расширять свои горизонты. Тем более, что речь о литературе, как раз по моей теме. И можно было похохотать от души.

Но некогда мне было, как, например, Наполеону перед решающим сражением. В моей голове уже выстраивался план, как действовать дальше и в какой последовательности, чтобы довести начатое до какого-то конца.

Я скрылась от всего и ото всех в своей комнате, села к столу…

Не тут-то было. Зазвонил телефон. Звонки долгие, неиссякаемые… «Боже мой, — подумала, — ты же совсем забыла, что… Ты же полная идиотка, Татьяна!» И первая закричала в трубку:

— Виват, Швейцария! Альпы, эдельвейсы и прочие сладости-радости!

В ответ:

— Чудо мое! Ты здорова? Ты в форме? Активно ли борешься с тройным подбородком? А также с кривоножием? И когда ты, наконец, поймешь, что подрываешь настроение хирурга, которому наивные люди доверяют самое дорогое, что у них есть, а именно — свои жизни? Ты своим слабым к нему вниманием значительно девальвируешь его творческий потенциал! Разве неясно?

— Алешка! — сказала я. — Алешечка! Я скоро, совсем скоро исправлюсь! Честное слово! Еще чуть — и прилечу. Соскучилась ужасно! Одна и одна. Но… дело делаю. Осталось — дожать. Тут такие фокусы! Прилечу — расскажу! А теперь ты что-нибудь хорошее, утешительное…

— Я стихи тебе прочту. Сам сочинил. Все не сочинял, не сочинял и вдруг сочинил.

— Правда, что ли?

— Самая чистая. Слушай и плачь надо мной.

Один стою я на ветру,Тобою брошенное нечто.Я без тебя, должно, помру,Уйду куда-то, то есть в вечность.И будешь ты рыдать по мнеИ рвать свои власы златые…

Рыдаешь? Совестно? До чего довела вполне здравомыслящего человека! До какого позора!

— Алешка! — сказала я. — Если бы… если бы не одно ужасное, угластое «надо»! я бы сей момент — в аэропорт и к тебе. Сей момент, — и я расплакалась. И оттого, что устала, устала, и оттого, что есть для кого плакать-рыдать… — Знаешь, как это много! Как огромно!

— Что, милая? Что, упрямая?

— Свой человек в Швейцарии! Прости! Целую! Тысячу раз!

И — к столу. К стопке книг и газетных статей. Я успела побывать в библиотеке и запаслась всем необходимым, чтобы сделать статью о жизни и творчестве известного писателя и общественного деятеля В. С. Михайлова. Я предполагала не без оснований, что с этой статьи в ускоренном темпе будет обнажаться правда о смерти как самого Владимира Сергеевича, так и Пестрякова, Шора, Нины Николаевны, Анатолия Козырева.

Моя статья должна была стать чем-то вроде скрытого телеобъектива, иезуитская, коварная. В её задачи входило притупить бдительность тех, кто, теперь я была в этом уверена, зорко, подозрительно наблюдает за тем, как я, ничуть не брезгуя, роюсь в литературно-бытовой помойке…

Что же я выявила, влезши по уши в произведения разных жанров, принадлежащие В. С. Михайлову, и в литературоведческие размышления о нем?

Мне и прежде доводилось читать какие-то его романы. Но сказать, что они меня впечатлили, — не могла. Владимир Сергеевич принадлежал, все-таки, давнему времени с его особыми привычками, привязанностями, предрассудками…

Я никак не могла всерьез наслаждаться таким, к примеру, описанием прославленного В. С. Михайлова: «Далеко на север тянется трасса магистрального газопровода. Великолепные стальные трубы прочно уложены в землю, в бурые торфяники. Протащены дюкеры через водные преграды. Но Степан Радуницын знает: впереди ещё много трудных переходов. Нельзя, ни в коем случае нельзя рассчитывать на легкую жизнь».