На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

– Но однако? – вставил Эдуард Симсон.

– Мне ли не знать… Весьма-с, весьма-с приятно познакомиться; позвольте для такого случая бутылочку «тенерифцу»3, а то шипучего. Эй, мальчик!

– Кроме водки и пива ничего…

– И прекрасно… Любезный, портеру лекоковского4 четыре бутылки! – скомандовал Филипп Петрович.

Капитанский помощник вытер усы салфеткой, Эдуард Симсон слегка пожал плечами. Мальчишка в красной рубашке, заложив между ног бутылку, неистовствовал ломаным штопором над осмоленной пробкой.

– Здравия желаем-с… Извините, господа, ежели я теперь немного выпивши! – На пороге показался тот самый матрос, что сидел на канатах баржи № 9.

– Ну, ступай, ступай! – вцепился в него трактирный мальчишка. – Сюда нельзя!

– Нет, ты оставь, потому я говорю с барином, с господином то есть. Так как…

Матрос сильно качнулся в сторону, где сидел Сладков.

– Лево на борт! – кричал из соседней комнаты товарищ его, тоже матрос с «Соликамца».

– Потрафлю! – огрызнулся первый. – Ежели я, сударь, был супротив вашей милости свиньей, то потому больше, что по одежде…

– Ну, однако, ступай, любезный, тебе здесь не место!

– А вот я его, подлеца!

Капитанский помощник, сжав кулаки, поднялся со стула.

– Виноват, я, значит, больше… я уйду, – смутился матрос: он только сейчас заметил присутствие начальства.

– Ваше здоровье! – провозгласил Филипп Петрович, поспешив замять неприятную сцену.

Все трое слегка чокнулись стаканами.

IV. Обитательницы 26 номера гостиницы под фирмой «Отель Европа»

Большой двухэтажный дом, с надписью под самой крышей «Отель Европа», заметнее всего красовался на городской площади, бросаясь в глаза своей светло-желтой массой. Дом этот смотрел на площадь сорока шестью окнами, и в каждом почти окне поминутно показывались и исчезали столько же, если не больше, самых разнообразных лиц, населявших «номера отеля».

Да, это было хорошее время для мещанина Антошкина, хозяина «Отеля Европа»; давно он не помнит такого времени. Прежде, бывало, по целым неделям, даже месяцам пустуют заново отделанные номера, ключи успеют приржаветь к замкам, пыль накопится вершковая на клеенчатой мебели, пауки заплетут все углы, протянут нити от зеркала к камину, от камина через канделябр на ширмы, с ширм на шляпу алебастрового рыцаря на угольной тумбе, оттуда опять куда-нибудь в темный угол, а теперь…

– Ну, времена… – вздыхает сам хозяин, мещанин Антошкин, сидя у ворот на крашеной лавочке; не грустно вздыхает, а этак полной грудью, с некоторым довольством, так вздыхают после очень сытного обеда, как бы сожалея, что уже больше «некуда». – Да-с, ну, времена, что делать, и рад бы, да все, все то есть занято до последней конуры; ну, и не взыщите!..

И, прищурив глаза от ярких лучей весеннего солнышка, смотрит он вслед отъезжающему, тяжелому, как верблюд навьюченному, тарантасу казанской работы, увозящему какого-нибудь самарского землевладельца, приехавшего в город по тяжебному делу.

– Наплыв? – произносит господин в военной шинели, показываясь на крыльце.

– Так точно-с! – приподнимает картузик мещанин Антошкин.

– Да, много наехало, – говорит военная шинель. – Вот я вчера прямо с парохода в «Милан» – занято, в «Москву» – битком набито, в «Арзамас» к Малинину – тоже; фу-ты, думаю, положение; приезжаю сюда – только-только один свободный…

– Минуточку опоздали бы и того не нашли бы. Генерал спрашивал с парохода «Царевич»…

– Извозчик!

Несколько долгушек1 и две пролетки подлетают к подъезду.

– Куда бы?! Вези по городу! – произносит военная шинель и садится верхом на ближайшие дрожки.

– Обозревать едете-с? – раскланивается мещанин Антошкин.

– Да, посмотреть поехать: как, что тут у вас!

– Номерок не дороже двух с полтиной, – подходит матрос с парохода. – Барыня просила приказать…

– А этого хочешь?

Мещанин Антошкин придает своему протянутому кулаку несколько оскорбительно-игривую форму.

– Что так? – удивляется матрос.

– Занято! – коротко отвечает хозяин и даже отворачивается.

На лестнице, уставленной чахлыми растениями, по коридорам, устланным полосатыми ковриками, во всех номерах, двери которых большей частью были растворены то до половины, то совсем уже настежь, царствовали самые разнообразные шум и движение. Только дверь с цифрой «26» была заперта изнутри, и там было так тихо, что можно было подумать, что или спят по целым дням обитатели номера «26», или же там совсем нет никаких обитателей.

Номер этот был занят по письменному уведомлению и долго стоял пустым в ожидании приезда нанявших. Дня четыре тому назад приехали две дамы, показали в конторе какую-то карточку, и их провели в этот номер, который был самый парадный и комфортабельный во всей гостинице. За номер этот было заплачено столько, сколько запросил мещанин Антошкин, а запросил он так, не руководствуясь никакими соображениями, по наитию свыше, должно быть, и потом весьма жалел, что запросил мало.

Несколько раз в день в 26-й номер приносились подносы с чаем, завтраком, обедом, ужином; судя по пустой посуде, выносимой обратно, видно было, что дамы обладали здоровыми желудками и очень хорошим аппетитом. Багаж обеих путешественниц был уважительных размеров, и все, начиная от массивных венских сундуков, оклеенных суровым полотном, до самых миниатюрных несессеров с ногтевым и туалетным приборами, было крайне изящно и ценно.

Дамы эти были очень чистоплотны, потому что умывались по нескольку раз в день, и нарочно приставленная к их номеру горничная то и дело приносила в кувшинах свежую воду и выносила обратно все, что оказывалось лишним.

Дамы эти были крайне нелюбопытны, потому что решительно не хотели высунуть носа из своего номера, не подходили слишком близко к окнам; и когда отворялась дверь, чтобы пропустить человека с подносом или горничную, то случайно мимопроходящие (а их каждый раз было по нескольку человек разом) никак не могли видеть в комнатах ничего, кроме чего-то шелкового, светло лилового, перекинутого через спинку одного из кресел, да угла плетеных ширм, на котором висела маленькая дорожная сумочка.

А между тем в номере 26-м в антрактах между завтраками, обедами, ужинами и чаями велись следующие разговоры:

– Мама, да ведь это, наконец, ужасно скучно… – чуть не плакала хорошенькая Адель, тоскливо бродя из угла в угол и щелкая по паркету каблучками своих изящных шелковых туфель.

– Что же делать? Надо ждать! – спокойно произносила Фридерика Казимировна, сидя с ногами на диване, что было любимой ее позой.

– Эти четыре дня тянулись для меня бесконечно. Мне кажется, что это было так давно, давно, как мы оставили каюту парохода. Шутка ли – четыре дня!..

– Терпение, – это все, что я могу посоветовать!

– Я умру со скуки!

– Не умрешь!

– Ах, Боже мой, Боже мой! Этот проклятый Катушкин не едет… свинья, дурак, рябая рожа!..

– Почему ты думаешь, что у него рябая рожа; ведь ты его никогда не видала?..

– Я сама не знаю, мне так кажется…

Несколько минут молчание. Фридерика Казимировна