DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

я на краткое мгновение перенесся на поляну. Нерешительность, пронзительный дух подъезда, страх – все тут же оставило меня, и на освободившееся место волной хлынуло ожидание чего-то важного и очень большого.

И я со всей силы заколотил по двери.

– Зовите меня тетей Риммой, – говорила крошечная бледная старушка, покачивая пучком седых волос на затылке.

Тетя Римма походила на чуть побитый ветром одуванчик. Она осторожно и очень тихо выдыхала слова, будто боялась, что резкие порывы фраз могут рассыпать ее и разнести по ветру.

– Петя уехал уже. Как он там без меня будет? Мы же за шестьдесят пять лет дольше, чем на денечек, не расходились. Каждое утро я целовала его в щеку, а он меня называл Римчонок. Это как «галчонок», понимаете? Кто его там поцелует завтра утром?

Я сперва решил, что произошла ошибка и здесь никто не умер. И только потом понял, что старушка говорит про покойника.

– Я очень-очень вам соболезную, тетя Римма!

Я прижимал руки к груди, краснел, потел и чувствовал себя законченной тварью.

– На работе его всегда выделяли: Петя, да у тебя золотые руки. Как меня называл, знаете? Римчонок, так он звал, Петя мой. Как же он будет теперь? Я ведь каждое утро…

Она все говорила и говорила, а я кивал и не знал, что отвечать и как проложить путь к игрушкам.

Потом я встал, нервно взлохматил прилизанные волосы и зачем-то пошел к окну.

– Ох, стекло такое грязное! – сказала тетя Римма. – Там мухи какашечки расклеили. Я помыть его теперь боюсь. А то вдруг не удержусь и выпаду. Петя всегда мыл. А знаете, как он меня называл?..

– Хотите, я вам окно вымою? – предложил я, чувствуя, как меня окончательно уносит с курса и утягивает в воронку безысходности.

– Ой, не надо, не надо! А вы что, тимуровец?

– Нет, нет! – Я тут же уцепился за эту соломинку. – Я, тетя Римма, покупаю ненужные игрушки.

– Игрушки? Откуда у нас с Петей игрушки? Мы бездетные, одинокие мы. Я Петеньку каждое утро целовала, а он мне все: Римчонок, Римчонок…

– Понял, спасибо, – ответил я и решил, что сейчас же уйду, позвоню Кособуцкому и скажу, что никогда больше не стану заниматься этими позорными, бесстыжими, чудовищными делами.

– Только вот, птички есть.

Старушка неожиданно поднялась с кресла, маленькими шажочками пошла к серванту, отворила дверцу с непроницаемым из-за слоя пыли стеклом, и я увидел среди затейливых чашечек и блюдец выстроившихся в ряд глазурованных керамических птичек. Все они стояли, задрав головки и широко распахнув клювы, будто ждали, когда их покормят.

Меня словно тряхнуло током и на мгновение выкинуло и из этой квартиры, и из времени, и мира. Я сидел в высокой траве на дедовской поляне, а надо мной порхали и распевались точно такие же птички. Они были живыми и верткими, но выглядели неправдоподобно керамическими.

– Вы… Вы п-продаете?.. – выдохнул я, мгновенно возвратившись с наполненной птичьим перезвоном поляны в тихую комнату.

– Не знаю даже. Деньги нужны на Петю. Все дорого теперь… Кто его завтра утром поцелует, Петеньку моего?

– Десять тысяч нормально? – спросил я.

Я вышел из подъезда, сжимая в руках пакет с птичками. Рубашка под кардиганом взмокла, по ушам колотил уличный гам, слепило яркое солнце – и от всего этого у меня потемнело в глазах. Я пошатнулся, едва устоял на ногах, а потом вдруг почувствовал на себе тяжелый взгляд.

Их было двое. Толстый и тонкий. Тонкий походил на длинный могильный крест, на который набросили плащ. Я подумал, что в такой одежде, наверное, очень жарко, но на лице тонкого не было ни дорожек пота, ни испарины, наоборот, чудилось, что он зябнет. Второй – толстый – был низеньким, с покатыми плечами и колокольно расширяющимся книзу телом. Мясистое, гладко выбритое лицо толстого блестело жиром. Казалось, что раскормленную свинью зачем-то нарядили в пиджак и научили ходить на задних ногах.

Они оба заинтересованно смотрели на меня, и я, оробев, отвел глаза. Поспешил, прижимая к груди пакет с птичками, на остановку и всю дорогу боялся обернуться, чтобы не наткнуться вновь на эти жесткие, обжигающие, как плети из ржавой проволоки, взгляды.

В автобусе мне стало неловко. Чего я так испугался? Неприятных мужиков? В разгар дня, неподалеку от засиженной мамочками детской площадки?.. Стараясь отвлечься от стыдных мыслей, я стал разглядывать добытых птичек. Потом звякнул телефон, и я увидел сообщение от Кособуцкого: «Как успехи, Миш?»

Я снял всю глазурованную стайку, отправил фотографию и принялся прикидывать, сколь велики окажутся птичьи комиссионные. Завибрировал телефон, и Кособуцкий, давясь от смеха, спросил:

– И сколько ты, Миха, за этот курятник выложил?

По его голосу я понял, что напортачил. Мечты о комиссионных посыпались керамическими осколками, и на душе сделалось неуютно.

– Пять тысяч, – на всякий случай солгал я.

– Ох, Миша, Миша… Эти-то, понимаешь, они вообще не игрушки. Такие штуки называются птицами для пирогов. Или еще держателями корочки.

– Чего? Какой корочки?

– Ну, вот этих твоих птиц ставят в центр пирога, чтобы при готовке у них из клювов пар отводился. Они корочку поддерживают. И начинка не выкипает.

– И что, они не стоят дес… пяти тысяч? – упавшим голосом уточнил я.

– Эти – нет. Каждой рублей по двести цена. – Кособуцкий помолчал, словно что-то обдумывая. – Ладно, не горюй. Первый блин комом… В твоем случае – пирог, ха-ха! Компенсирую тебе эту пятерку в счет будущих успехов. А воробьев себе оставь. На добрую, бля, память.

Автобус подпрыгивал на колдобинах, а меня потряхивало от стыда. Трусливый побег от толстого и тонкого, просаженные впустую деньги, компенсация из жалости от Кособуцкого… На секунду мне захотелось вернуться к тете Римме, отдать ей керамическую стайку и забрать уплаченное, но я подавил этот стыдный порыв. Потом достал из пакета птичку, повертел в руках, посмотрел в ее нарисованные глаза и раскрытый клювик и успокоился. Вспомнил, что купил их – пусть и со страшной переплатой – из-за дедовой поляны.

Дома я расставил птичек на тумбочке возле кровати. В красноватом свете ночника казалось, что они, выстроившись полукругом, заунывно тянут своими распахнутыми клювами молитву неведомому богу.

Я проснулся в неясной тревоге. Вокруг клубилась тьма, и мне представилось, что я – туристическая мумия, погребенная в ветхом спальнике посреди леса. Я не сумел пошевелиться, потому что умер и утратил этот навык, мог лишь слушать, как сквозь толщу нейлона свирельно свистят птички. Потом вернулось зрение, и я увидел, что каждая пускает из клювика пар, который собирается под потолком в плотное, будто