DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

class="p1">– Не говорила она, что, может, баб Фима была, типа, шаманкой, знаешь, или?..

Ромыч уставился на меня удивленно:

– Знахаркой она была, моя бабка сама к ней ходила раньше. А чё? Почему спраш…

– Да так, мне бабушка тоже что-то такое рассказывала, – придумал я. – А я не поверил.

Мы миновали лесопилку. По дороге проехал трактор с прицепом, поднял облако пыли. Перед тем как лесопилка скрылась за поворотом, Рома еще раз бросил на нее взгляд:

– А прикинь, это родаки Сопли там бабу Фиму по частям вжик-вжик, а Сопля пальчики и утащил.

– Фу, кошмар! Ну и мысли у тебя! – Я поежился. – Ты, походу, ужастиков насмотрелся.

– Не, я после Крюгера ужасы ваще не люблю.

Наконец мы шагнули в тень. Палящее солнце скрылось за кронами деревьев. Правда, ненадолго – их было немного. Небольшая рощица, по другую сторону которой располагалось кладбище. Оградки, кресты и теперь можно было местами разглядеть. Дорога к нему как раз осталась позади. Раз в месяц бабушка проходила этот путь, чтобы проведать деда.

После трактора нам не повстречалась ни одна машина, хотя мне казалось, что мы наткнемся на отцовскую бордовую «девятку», еще не дойдя до асфальта и остановки, – я знал, что папа скорее придет-приедет сильно заранее, чем опоздает. И тут меня прошибло так, что похолодели руки и заныл живот: а вдруг в деревню есть другая дорога? Вдруг он уже приехал, а нас нет?! А следом я осознал, что не попрощался с бабушкой и не сказал, что мы пошли к остановке…

В этот миг я налетел на Ромчика, вынырнул из своих мыслей. Но друг даже не возмутился.

– Это Сопля там? – спросил он вместо этого.

От упоминания Сопли живот заныл сильнее.

Застыв, Рома смотрел между деревьев. Я уставился туда же, пригляделся.

Да, метрах в двадцати угадывалась белобрысая голова мелкого. Следом я различил и его всего. Прыгая на корточках, Сопля руками раскидывал землю, словно откапывал что-то, и напевал на своем. Рома прошел немного вперед и ближе к деревьям.

– Помнишь, он сказал, что нашел палец в лесу.

– Да плевать, пойдем, – потянул я его.

– Прикинь, он, оказывается, в могилах роется. Ну ваще без крыши.

Рома сделал еще шаг и пригнулся, чтобы лучше рассмотреть.

– Там нет могил, кладбище дальше. Погнали уже, пока он не заметил.

– Нет, мне тетка рассказывала, что некрещеных, самоубийц и типа нечистых всяких раньше на кладбище не хоронили, а закапывали как раз неподалеку.

– Тем более сваливаем, Ром! – Я подтолкнул его.

И тут у него вырвалось:

– Пиздец!

А затем он попятился и упал.

И надо было подхватить его, потянуть за собой, надо было просто сбежать. Всякий раз, возвращаясь в памяти к этому моменту, я проклинаю себя за то, что тоже посмотрел.

Там, между деревьев, Сопля возился с телом. Тащил под мышки из земли. Голое, серо-черное, с копной седых волос.

Ноги подкосились и у меня.

– Баба Фима, это баба Фима! – отползал Рома.

А Сопля, продолжая напевать, усадил тело. Отряхнул лицо от земли, поглядел. Смахнул волосы, что мешали, и снова взглянул. А затем стал целовать.

– Фу, блядь! – отвернулся Рома, но тут же посмотрел снова.

У меня же слов не было. Я попробовал встать, но было уже поздно – теперь я знаю. Сопля прильнул ухом к синим губам покойницы и тут же обернулся к нам. Едва привстав, я сел назад, трава кольнула руку, но боль была точно чужая.

С обычной своей улыбочкой Сопля помахал нам перепачканной рукой. Затем торопливо сел мертвой бабушке за спину и помахал уже ее безвольной рукой. Заливистый смех долетел до меня словно сквозь подушку, пробился через пульсацию в голове.

– Ему в дурку надо… – выдавил я.

Но Рома будто не слышал, смотрел завороженно.

А дальше покойница вытянула руку в нашу сторону. Она указывала на нас, водила кистью туда-сюда, тыкая то в Рому, то в меня. Это было ясно, пускай у нее и не хватало пары-тройки пальцев. Раз-два, раз-два, счет остановился на Роме.

В тот же миг он вскочил на ноги, оставив на земле рюкзак, и шагнул меж деревьев.

– Рома! Стой! – выкрикнул я.

Он не слышал.

Тело не желало слушаться, но все же я поднялся.

– Рома! Очнись! Остановись!

Без толку.

Я бросился к другу. Взял за плечо, дернул назад. Он извернулся и пошел дальше. Я кинулся к нему снова. И тут голову сотряс голос, тот самый, который когда-то на всю улицу звал Соплю домой:

– Кай кунтан! Иди отсюда, коли крестом прикрылся! Кыш! Кыш, манка чаппи [14]!

И старушечий хохот смешался с безумно довольным смехом внука.

– Рома… – проблеял я еще, почти плача.

Он обернулся, открыл рот. Но звука не последовало. Вместо слов изо рта посыпалась земля. Рома еще пошевелил губами, а затем закашлялся. Отвернулся и пошел прочь. И все кашлял, а земля все не кончалась и сыпалась, и сыпалась.

А я… Я сбежал.

Бежал до самой остановки, потом дальше. Меня преследовали слова, которые напевали Сопля и мертвая баба Фима, пока Рома, болезненно кривясь телом, шел к ним.

Çĕр çурăкне йĕп тухрĕ,

Ура тупанне тăрăнчĕ.

Çиче йутăн сăмахĕ

Чĕре çумне çипçăнчĕ.[15]

Я не мог их понять, но каким-то образом они отпечатались в памяти – как клеймо, как проклятие. Я помню их по-прежнему, но не хочу, не желаю знать, что за ними кроется. Я не повторю ошибку – не стану смотреть.

Так, не оглядываясь, я бежал, пока не показалась наконец бордовая «девятка». Только тогда я остановился и, глотая воздух, понял, что все это время сжимал через футболку крестик. И лишь увидев отца, вспомнил, что лицо мое все в слезах и соплях. Устыдившись, я торопливо стер их.

Потом мы ехали домой. Я солгал, что Рома передумал и решил остаться в деревне, папа поспрашивал, чем мы занимались целыми днями, я коротко отвечал, глядя на уходящие к горизонту поля. Не было опущенных стекол, не было задорного ветра. Папа включил радио, заиграла музыка, так, словно ничего ужасного в мире и быть не может.

Рому я больше не видел. То лето кончилось, и ничего из того, о чем мы мечтали и что планировали, не случилось. Рома ушел, и я понимаю, оглядываясь назад, что и жизни настоящей тоже не случилось. Рома ушел, а я сбежал, но ничего не сделал с дарованной жизнью, ничего не нажил, ничего не достиг. Не жил, в общем-то, все только убегал