DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

– Йывӑр ха! [9] – жаловался он в этом случае и хлюпал носом.

– Маттур [10],– повторяли мы, посмеиваясь.

Увлеченный зрелищем, я в какой-то момент, вслепую шерудя рукой в пачке, ухватился за Ромкин мизинец, покосился на друга. Тот, не переставая хихикать, успевал облизывать… пальцы. Зачем-то я заглянул в пакет, хотя все было ясно. Желтый коготь глядел изнутри. Я вскрикнул и отбросил пакет. Съеденное тут же попросилось наружу. Кое-как я его удержал.

Ромчик взорвался громогласным «ха!», но, когда я согнулся в рвотном позыве, осекся:

– Чё ты?..

Я указал на пакет. Рома поднял его, раскрыл, словно раковину. Лицо друга побелело. Но затем он скомкал пакет, скрипнул зубами и весь побагровел. Схватил Соплю за ворот футболки и потащил к краю обрыва.

– Урод тупой! Щас пну – полетишь кувырком.

Сопля закричал и расплакался.

– Ром, осторожней! – встревожился я.

– Да ничё, скажем, оступился. Потому что не слушался, да? – Он встряхнул мелкого. – Да я тебе твой палец…

Рома дернул Соплю назад, толкнул в траву и навис над ним.

– Мих, подай-ка пакет, – потряс он рукой.

Я поднял пакет и пошел к ним.

Сопля замычал.

– Нет, нет, а ну-ка, открой рот, – процедил Рома. Тот замотал головой. – Открывай, придурок! Уварна уҫ [11]!

Я протянул пакет.

– Да, блин, Мих, открой сам и достань его!

– Может…

– Открой и достань!

Сам он зажал мелкому нос, не побрезговав даже заляпаться соплями.

Обливаясь потом под палящим солнцем, я расправил пакет, запустил руку внутрь, нащупал палец. Представил, что это всего лишь куриная лапка, достал и тут же передал Роме.

– Мне-то зачем? Давай пихай этому уродцу в хавальник.

Едва Сопля вдохнул через рот, как Рома вцепился в его нижнюю челюсть и оттянул ее вниз.

Нестерпимо хотелось в туалет, и будто поэтому, сглотнув колебания, я не стал медлить и сунул костлявый палец мелкому в рот. Тут же Рома запечатал его своей рукой.

– Жуй! – засмеялся он.

Сопля с готовностью закивал и живо заработал челюстями. Рома даже опешил. Отдернул руку. Лицо его перекосило. А мелкий, наоборот, растянулся в улыбке, взорвался довольным смехом. Так, словно все это было понарошку, словно мы взяли его наконец в свою игру. И пускай он пока не понимал правил, но счастлив был стараться.

Или словно он и хотел…

Рома побагровел в гневе:

– Чего смешного, придурок?!

Он тряхнул мелкого об землю.

Может, Сопля и сам хотел съесть палец, зачем-то же он закинул его в свои чипсы.

Мелкий закашлял, затем испуганно выпучил глаза, судорожно заерзал. Улыбка исчезла. Его раскрасневшееся лицо стало синеть. Руки метнулись к горлу.

Рома отпустил его, вскочил на ноги. Мелкий давился. Синюшное лицо было все в соплях.

Меня прошибло холодом, тело парализовало. Рома так же замер в ужасе.

Сопля пытался вдохнуть, неимоверно напрягаясь. Вены вздулись у него на шее. Но воздух лишь слабо свистел.

– Он задохнется, – прошептал я, затем вскрикнул: – Он щас сдохнет!

Но Рома не шелохнулся, лишь попятился. Вся краска сошла с его лица.

Наконец мое тело ожило. Я кинулся к мелкому, перевернул на бок и замолотил по спине. Но тот продолжал хрипеть.

Тогда я перевернул его на живот, подхватил за грудь и рванул вверх, чтобы поставить на четвереньки. Сопля закашлял. И в коричневую пыль упал палец со следами крови. С грубым свистом мелкий вдохнул и снова закашлялся. Он кашлял, стоя на четвереньках, сплевывал в пыль кровь, слюни и сопли вперемешку. С щек срывались слезы.

А затем он согнулся в рвотном позыве, простонал и выблевал наружу… второй. Еще один такой же палец.

Я отшатнулся. Казалось, земля ушла из-под ног и сейчас я полечу с обрыва. Но тут меня толкнул в спину Рома:

– Сваливаем!

Мы кинулись прочь. И мы кричали.

В тот же вечер я позвонил домой и полчаса упрашивал отца забрать меня назад в город. Батя психанул, но согласился при условии, что оставшиеся летние дни я буду ходить с ним на работу в теплицы. Я забежал к Ромчику узнать, как у него дела. Тот сидел на крыльце злой и без конца полоскал рот марганцовкой.

– Дома трубку не берут.

– Позвони позже.

– А толку? Я ж помню: у родаков еще неделя отпуска, вряд ли они с моря раньше вернулись.

Я сбегал домой и позвонил опять. Отец, на удивление, не стал орать, а, шумно выдохнув, согласился снова, но теперь с тем, что заберет и Рому и мы уже вдвоем будем помогать ему в его драгоценных парниках.

Ромчик долго тряс мне руку, повторяя: «Тавтапуҫ [12]!», а затем ткнул кулаком в плечо, скромно улыбнулся:

– Друг.

Ночью не спалось. Под пуховым одеялом было жарко, сердце колотилось, мешая уснуть. Я откинул одеяло к ногам, прогнал дурацкие мысли, наоборот, представил, как мы с Ромкой катим на заднем сиденье отцовской «девятки» домой, как мимо проносятся поля и села, приближая заветные улочки города. Стекла мы, конечно, опустили, и ветер врывается в салон, треплет волосы и ныряет под футболку. А еще свистит, гудит, и мы почти не слышим друг друга, кричим, а потом просто смеемся. И все плохое остается позади.

Я отвернулся к стене и закрыл глаза – если уснуть, то все это случится гораздо скорее. Бабушка легла тоже. Едва смолкла ее кровать, как по дому поползла тишина. Лишь часы в зале отбивались от нее, да занавески тихо шелестели, раздуваемые ветром с улицы.

Подушка раскалилась, взмокла под головой, от нее несло немытыми волосами. Я перевернул ее на другую сторону, стало лучше. Улегся поудобнее. Вспомнил свою постель дома. Потом комнату, квартиру, двор – насколько все там было проще и понятнее. Уже на краю сна услышал то ли шепот, то ли крик. Скорее, крик. С улицы. Словно кого-то звали. Кажется, я подумал о Сопле, о том, что он все рассказал маме и это она зовет меня. Стало холодно, я сжался и потянулся к одеялу. Послышались шаги на улице – сердце заколотилось, – их стало больше, настоящий топот. Он приближался.

Проснулся я в сумерках. Весь в огне, в поту. Голова как в огненных тисках. Да и тело тоже – будто запеленали. Хуже – точно залили горячим свинцом, пальцем не пошевелить. К черту дурацкое одеяло! Хотелось откинуть его, хотелось сесть, хотелось вдохнуть. Неожиданно это оказалось невозможным – просто поднять руку, вдохнуть полной грудью, сбежать. Что делать еще, когда нестерпимо страшно, я не знал. Был беспомощен, как закопанный в раскаленный песок, и я закричал.

Мой крик тут