1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны - Майкл Карлей

Во время двухчасовой беседы Лабонне спросил Молотова, намерено ли советское правительство обсудить совместные действия, чтобы противостоять германскому напору. Молотов был вежлив, но уклончив. Он напомнил Лабонне, что в течение длительного периода Франция проводила в отношении Советского Союза политику, «которую нельзя назвать дружественной». Лабонне согласился — он знал это еще из собственного опыта 1927 года — но сказал, что бедственное положение, в которое попала Франция, изменило эти обстоятельства. Такое изменение отношения довольно неожиданно, ответил Молотов, но я признаю, что новая ситуация может привести к новой политике. Помня об августе 1939 года, стоит ли удивляться, что в этих словах прозвучала ирония. Потом нарком поинтересовался слухами о французском сепаратном мире, на что Лабонне мог ответить лишь, что все будет зависеть от будущей международной поддержки французского сопротивления. В конце Молотов пообещал проконсультироваться со своим правительством.31 Форин офис тоже осторожно заявил о своей заинтересованности, но из этого ничего не вышло. 18 июня французы запросили перемирия и двумя днями позже капитулировали. Кулондр еще в 1935 году сказал, что улучшение франко-советских отношений подобно некоему «заколдованному лесу», который, чем ближе к нему подходишь, тем становится дальше. винить в этом мы должны только себя, — указывал Кулондр, — потому что в течение долгих лет пренебрегали возможностями, не ведая, как важно вовремя сделать необходимое усилие».32

С Францией было покончено и Британия осталась с Германией один на один. Если когда-либо британское и советское правительства нуждались друг в друге по-настоящему, то именно сейчас. Но даже в самые черные дни перед разгромом Франции Майский не проявлял большого сочувствия, когда Батлер напоминал ему, что разрушенное военное равновесие в Европе рано или поздно коснется Советского Союза. Довольно поздно поднимать этот вопрос, отвечал Майский: вот если бы Британия и Франция чуть пораньше изменили свою политику, тогда все могло бы и не прийти к такому финалу.33 Все это было правдой и Батлеру, по сути, нечего было возразить. Но ведь советское руководство могло, по большому счету, тоже поступить более мудро: нацистско-советский пакт о ненападении был не больше предопределен, чем англо-французское умиротворение, что бы там ни говорили до сих пор об этом ревизионистские историки.

После поражения Франции Лабонне воздерживался от всяких дипломатических контактов, но Криппс, который прибыл в Москву примерно в то же время, продолжал их. 1 июля он встретился со Сталиным, чтобы лично выразить ему заинтересованность британского правительства в улучшении отношений. Криппс попробовал действовать так же, как и Лабонне, но без особого успеха. Сталин уверил его, что Советский Союз не образовывал никакого «блока» с Германией против Англии; «У нас есть только пакт о ненападении». А в остальном Сталин сказал очень мало утешительного. Советский Союз не собирался восстанавливать довоенное европейское равновесие, и Сталин не думал, что Германии удастся установить гегемонию в Европе без выхода к морям, до которых ей не добраться.34

Советский ответ, учитывая обстановку в западной Европе, не стал сюрпризом для англичан. Франция две недели назад сдалась, а британская армия была «буквально оголена», бросив свои пушки и грузовики на пляжах Дюнкерка. Но Майский сообщал, что в Британии нет паники, и большую роль в этом сыграли парламентские речи Черчилля. «Растет волна упрямого, — передавал Майский, — холодного британского бешенства и решимости сопротивляться до конца». Майский допускал, что сторонники Чемберлена боятся последствий долгой войны и готовы при первой возможности заключить мир с Германией. Но о таком было опасно заявлять открыто, и даже сам Чемберлен постепенно занимал более жесткую позицию. И все-таки Майский не переоценивал пораженческих тенденций; поэтому лейбористы оказывали такую мощную поддержку Черчиллю: они видели в нем единственного человека, который мог «выиграть войну».35

В июле Черчилль подтвердил Майскому, что британское правительство полно решимости бороться до конца: «Судьба Парижа не может постигнуть Лондон». Это была храбрая речь отважного премьер-министра, но могла ли Британия выстоять? Разбитая Франция и победоносная Германия так не думали. Бесполезно скрывать правду, сообщал Майский, «опасность очень велика». Даже Черчилль не мог пообещать победы, но он предупреждал Майского, что если Британия будет разбита, Гитлер повернется всей своей мощью против Советского Союза.36

В августе Криппс встретился с Молотовым, чтобы напомнить о предупреждениях Черчилля: как только Германия развяжет себе руки на западе, она повернется против Советского Союза. И еще выразил сожаление, что советское правительство применяет разные стандарты нейтралитета в отношениях с Германией и Британией. Молотов согласился с этим: «У Германии и СССР есть пакт о ненападении, которому СССР придает большое значение», а с Британией мы подобного соглашения не имеем. В этом и было различие, на которое Советский Союз не мог закрывать глаза. Молотов согласился и с тем, что улучшение торговых отношений было возможно, но тут же пожаловался на «новые сюрпризы» — недружественные акты британского правительства в отношении советских интересов в Прибалтике (имелось в виду замораживание прибалтийских активов в Британии после вхождения стран Прибалтики в состав СССР). Поэтому вовсе не Советскому Союзу нужно было теперь делать первый шаг в налаживании торговых отношений.37 Отчет Криппса об этой встрече воспроизводит заявления наркома в более позитивном ключе: он якобы допускал возможность улучшения политических отношений (что отсутствует в советском отчете). Криппс вообще был настроен оптимистично и считал, что отношения вполне можно улучшить, если Британия продемонстрирует свою способность противостоять ожидаемому германскому вторжению и сможет пойти на некоторые уступки советскому правительству.38

И хотя эта демонстрация корней советской политики выглядела вполне прямой и откровенной, некоторые британские официальные лица восприняли заявления Молотова весьма болезненно. Но не Ванситтарт. Он уже успел немного отойти от горячки финской войны и вновь трезво оценивал важность улучшения англо-советских отношений. Он однако не думал, что этого можно добиться уступками Советскому Союзу. Уступки не принесут никакой пользы, «пока обе наши страны не станут сильнее в военном отношении и не останутся такими». Это был самый канун «Битвы за Англию» и опасность германского вторжения была у всех на уме. Британцы должны были доказать, что способны отразить нападение нацистов. Когда Британия проявит себя как мощная военная сила, говорил Ванситтарт, «Россия сама поспешит к нам».

«Это будут диктовать ее собственные интересы. А пока этого нет, все остальное бесполезно. Ведь именно та ужасная демонстрация военной слабости и слепоты, которой мы занимались последние десять лет, заставила Россию обманывать нас последний год. Мы просто не смогли предложить ей ничего привлекательного. Именно эта пресловутая несостоятельность питала все время и французский фашизм, а в конечном итоге — и все антибританские настроения во Франции, и это продолжалось не один год. У нас никогда не будет надежных друзей, пока мы сами не будем думать о себе как о надежном и могучем союзнике. С другой стороны, нам всегда будут обеспечены друзья, если мы сами не скатимся опять к своим старым отвратительным привычкам».

Разъяснения Ванситтарта возымели свое действие и британцы продолжали свои предупреждения о германской угрозе советской безопасности. Тем, кому угрожает нацистское зло, «лучше держаться вместе», говорил Батлер Майскому в октябре.40 У Криппса было гораздо меньше желания разглагольствовать перед русскими о подстерегающих их опасностях; он был убежден, что Молотов и сам «прекрасно понимает положение». Ванситтарт, острее чувствовавший иронию ситуации, не соглашался:

«...очевидное очевидно далеко не для всех и... часто приходится иметь дело с людьми, которые не хотят замечать очевидного ни при каких условиях. Когда сталкиваешься с невероятными повадками страуса, зачастую лучше всего отбросить свои представления о привычном и очевидном... да и людей нередко приходится убеждать в очевидности очевидного. Мы не всегда делали так, и теперь не приходится надеяться, что люди примут на веру наши убеждения».

Тут Ванситтарт не мог не вспомнить 30-е годы и собственную роль человека, пытавшегося убедить собственное правительство в очевидности опасности.