1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны - Майкл Карлей

Майский играл в Лондоне осенью 1939 года рискованную роль, но он ведь хотел улучшения отношений с Британией. Некоторые историки критикуют поведение Майского перед войной, забывая, что прежде всего он был человеком Литвинова. Для него антинацизм и коллективная безопасность значили больше, чем сталинская благосклонность. Поэтому он и старался все время направлять свое правительство к улучшению отношений с Британией. А делать это было совсем непросто, учитывая, что Сталин и Молотов были приверженцами пакта о ненападении.

Если бы весной и летом британское правительство придерживалось той же политики, к которой пришло осенью, то вполне возможно, что альянс с Советским Союзом состоялся бы. Но мудрость и в политике приходит только вместе с опасностью. А теперь, когда война в Финляндии уже разразилась, сторонники антикоммунизма вновь обрели свободу и принялись нашептывать англичанам безрассудные планы военных действий против Советского Союза и просвещать их насчет того, кто на самом деле является «врагом номер один». Во Франции дела обстояли еще хуже. В сентябре-октябре французское правительство не поддерживало англичан в их стремлении улучшить отношения с Москвой, но по крайней мере опасалось и ухудшать их. Зато когда началась Зимняя война, никто уже и здесь не мог сдержать антикоммунистов.

Глава ВОСЬМАЯ

Эпилог: англо-советские отношения подобны натянутой струне

1939-й был длинным годом, но Зимняя война все же не успела закончиться в нем. А ее исход можно считать ключевым моментом в определении основной направленности Второй мировой войны. Декабрьские отчеты Майского сообщали о настроениях в Лондоне и Форин офисе. Французское и британское правительства вынашивали опасные планы бомбардировки советских нефтяных полей вокруг Баку. В Париже, Жаннени, президент французского Сената, опасался, что общественное мнение может позабыть, кто на самом деле являлся врагом номер один. Французские умиротворители, «пораженцы», предпочитали эту другую войну настоящей войне с Германией. «Осторожно», предупреждал Жаннени. «Сейчас не время обзаводиться еще одним врагом».1

Британская идея состояла в том, чтобы усилить блокаду Германии, лишив ее советской нефти. И никого, казалось, не волновало, что у британских и французских военно-воздушных сил не было никаких средств разрушить советские нефтяные промыслы или даже нанести им ощутимый урон; кроме того, советская нефть мало что значила для Германии. Во всяком случае, Сарджент предпочитал держать двери для Москвы открытыми: развитие событий в Финляндии могло ведь вызвать и раздоры между нацистами и Советами.2 Но сможет ли тогда Форин офис контролировать обстановку? Форин офис уже однажды потерял такой контроль: в 1927 году, когда правительство разорвало дипломатические отношения с Москвой. Да и сам Форин офис был расколот.

Даже Ванситтарт, который долгие годы был сторонником реалистичной политики в отношении Советского Союза, казалось, потерял ориентацию в разгар русско-финской войны и чуть позже. Между нацистами и Советами существует множество «точек соприкосновения», но «Ахиллесова пята» их отношений — Баку. Ванситтарт с большой горечью воспринимал неудачи последнего времени, в том числе и собственные. «Мы на самом деле слишком стремились к России», но оказались просто обмануты «советским двуличием». «Давайте же никогда не забывать об этом и больше не блуждать в розовых сумерках... Если, садясь играть в карты, один раз нарвешься на шулера, значит тебе не повезло, но если сядешь с ним играть второй раз — то это уж твоя собственная вина». Ванситтарт тоже заразился финской лихорадкой: «Мы должны ударить по Руссо-Германии или Тевтославии — давайте назовем так то, что они собой представляют, или чем собираются стать — пока она не стала слишком мощной».3 Кадоган смотрел на войну с Советским Союзом примерно с тех же позиций и думал, что бомбардировка Баку — совсем неплохая идея: «Я должен сказать, что если у нас есть хоть какой-то шанс на успех, мы обязаны его использовать... Но до того как мы пошлем свои бомбардировщики, нам, полагаю, нужно как-то быстренько поссориться с Советами...».4 Даладье — тогда все еще французский премьер — говорил о налетах на Баку, как отчасти о задаче «внутренней политики»: «...и эти элементы среди правящего класса... благодаря своему страху перед большевизмом, будут рады заключить мир с Германией пока ее еще окончательно не побили». Правые также могли поддержать Даладье у власти, если бы он послал французские войска в Финляндию. В начале марта Даладье говорил финскому посланнику в Париже, Харри Хольма, что если финны будут продолжать сражаться, то французы «в мгновенье ока» пошлют пятьдесят тысяч человек им на помощь. Финскому правительству стоит только попросить. Мгновенье ока — и правительство Даладье было бы спасено, мгновенье ока — и Франция с Британией оказались бы в состоянии войны с Советским Союзом. Чиновник Форин офиса Харви, будучи тогда в Париже, записал в своем дневнике, что не хотел бы видеть Германию слишком уж побитой, из страха, что тогда она может «открыть двери большевизму».5 Все эти заявления не слишком отличаются от сообщений Майского о них в Москву. Бомбардировка Баку казалась прекрасной идеей — чистый, эффективный и сравнительно легкий способ борьбы с ненавистными красными. Превосходная очистительная месть за пакт о ненападении — мошенничество, которое разрушило всю союзническую блокаду — и за оккупацию Восточной Польши, которая продемонстрировала всю слабость союзников. «Все так легко, когда смотришь на карту. Бац — и в один день нет противника», замечал какой-то британский шутник. Но была тут одна проблема. Даже Кадоган, который с легкостью принял план действий против Баку, сомневался — хватит ли бомбардировщиков, чтобы сделать эту работу.6 «Единственное разумное объяснение всему этому, — отмечал А. Дж. П. Тэйлор, — допустить, что британское и французское правительства просто сошли с ума».7

«Тевтославия» была слишком эмоциональной и опасной выдумкой в оценке германо-советских отношений. Кроме того, это не соответствовало истине. Осенью и зимой 1939—1940 гг. Молотов много раз встречался с германским послом, но вовсе не для того, чтобы искать сближения или стремиться угодить любому германскому требованию, хотя с некоторыми и соглашался. Дискуссии касались пограничных инцидентов между советскими и германскими сухопутными и военно-морскими силами, улаживания приграничных споров, эвакуации из прибалтийских государств граждан немецкого происхождения, а также транспортировки через территорию Германии военного снаряжения для Финляндии. Когда Шуленбург приглашал наркома побывать с визитом в Берлине, тот не очень спешил. Ссылался на слишком большую занятость. Когда Шуленбург попросил Молотова послать советское судно в воды к западу от Британских островов для сбора метеорологической информации, которая помогла бы немцам в их воздушных налетах на Англию, нарком сначала долго тянул с ответом, потом и вовсе отклонил немецкое требование. Он также отказался предоставить германским кораблям безопасные гавани на Камчатке и в Беринговом море. Правда, в феврале 1940 года Советы заключили с Германией важное торговое соглашение, но сам процесс переговоров был очень трудным. Не надо «считать русских дураками», предупреждали они.8 Советское руководство старалось блюсти свои собственные интересы, извлекать выгоды из войны, стремясь не быть втянутым в Ось, и не влезать в драку больше того, чем уже сделало в Финляндии. Это была опасная, недальновидная политика, которая в итоге провалилась, но она была во многом похожа, как отмечал А. Дж. П. Тэйлор, на недальновидную политику англо-французов, которая потерпела крах еще раньше.9 Можно задать вопрос, почему столь подозрительному во всем Молотову не приходило в голову ни в чем заподозрить столь непривыкшее соблюдать международные соглашения правительство. Форин офис в итоге заключил, что он прежде всего боялся Сталина. Уже в преклонном возрасте Молотов писал, что все они прекрасно знали о неотвратимости войны, просто делали все, что могли, чтобы как можно дольше оттянуть ее. «В дураках мы не были. И никто, по крайней мере, из наших противников и сторонников нас не считал за дураков. Не помню такого случая».10

Тем временем Майский вновь обрел самообладание и, наконец, освободился от опасности, что ушел слишком далеко от молотовской политики. Он делал то, что получалось у него лучше всего: пытался восстановить сожженные мосты. В январе 1940 года он предупреждал Молотова об опасной напряженности в отношениях с британским правительством и делал все, что мог, чтобы смягчить эмоции англичан, вызванные финской войной. С начала декабря англо-советские отношения продолжали ухудшаться: они были подобны натянутой струне, говорил Майский; стоило еще чуть-чуть потянуть за эту струну и она Могла оборваться. Наиболее непосредственной опасностью была ситуация в Финляндии, «и чем скорее эти события будут приведены к желательному нам разрешению, тем больше шансов, что советско-английские отношения смогут пережить их нынешний кризис».11 Майский также продолжал работать с Батлером: было необходимо изолировать финский вопрос от всего остального. «Очень важно, — говоря Майский (согласно отчету Батлера), — чтобы те, кто принимает большие решения... сохраняли трезвые головы».12 И опять есть некоторые разногласия между отчетами Майского и Батлера: по отчету посла получается, что предложение держать головы трезвыми исходило от Батлера, а вовсе не от него. Несомненно, с точки зрения Майского было предпочтительнее, чтобы именно Батлер посоветовал Молотову сохранять хладнокровие. Но каков бы ни был его источник, к этому совету неплохо было бы прислушаться и Лондону: некоторые чиновники Форин офиса тоже порой испытывали трудности с тем, чтобы сохранять хладнокровие. Они предпочитали враждебные отношения с Советами; «вероятность окончательных англо-советских договоренностей против Германии» казалась им весьма «иллюзорной».13 Форин офису не нравились методы Майского, но Батлер прислушивался к его аргументам. Встречи продолжались. В середине февраля Батлер поставил финский вопрос. Британское правительство хотело «спасти Финляндию», но не ценой разрыва отношений с Советским Союзом. Лучшим выходом из ситуации было бы мирное решение. Майский вновь заговорил о «локализации» финского конфликта, но вместе с тем заметил, что концепция Батлера на этот счет — посылка военных самолетов, боеприпасов, добровольцев — не совпадает с его собственной. Батлер заметил, что правительство находится под жестким давлением общественного мнения, но может сократить помощь Финляндии, если получит гарантии, что под угрозой не окажутся Норвегия или Швеция. Майский лишь рассмеялся в ответ на эти опасения, но Батлера это не убедило, и он спросил: не свидетельствует ли недавнее заключение нацистско-советского экономического соглашения о формировании некоего альянса. Это всего лишь торговое соглашение, ответил Майский, но Батлера опять не убедили его слова.14