1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны - Майкл Карлей

А Батлер продолжал свою не принесшую ему лавров, но важную борьбу с целью подвигнуть Форин офис возобновить обхаживание Советов, насколько бы не стоящим внимания и даже неприятным ни казался ему предмет этих будущих усилий. «Меня все больше тревожит, — говорил Батлер. — ...В британской политике складывается некая тенденция гордой непорочности — право изначально на нашей стороне, а наши действия диктуются самой человеческой логикой, — которая добавляет нам одного врага за другим, с кем бы нам ни пришлось иметь дело». Позиция Батлера тем более замечательна, что еще меньше года назад он был едва ли не единственным верным помощником Чемберлена в деле стойкого сопротивления англо-франко-советскому альянсу. Он был и оставался, иногда уклоняясь от главного направления, умиротворителем, но в данных обстоятельствах предпочитал придерживаться непопулярной линии. И она была не единственной, потому что, кроме того, он продолжал придерживаться своей более ранней позиции: прекращения войны едва ли можно достигнуть, если в мирный процесс не будут вовлечены не воюющие непосредственно страны.20

Майский также продолжал свою столь же неблагодарную партию. «Финские трудности сейчас устранены», говорил посол Батлеру; и теперь нужно постараться двинуться к «лучшему взаимопониманию».

Но война «оставила много серьезных ран».

«Значит, нужно бинтовать и лечить их».

Батлер вполне разделял позицию посла: он говорил Майскому, что надеется на улучшение англо-советских отношений. И не переставал повторять своим коллегам по Форин офису, что улучшения отношений с Советами требуют прежде всего интересы Британии: «Рабочие очень не хотят войны с Россией». Как бы там ни думал Форин офис, мысли о России, несмотря даже на Финляндию, занимали важное место «в умах множества простых людей». Кроме того, именно это могло держать Гитлера в постоянном напряжении относительно положения на своих восточных границах. «Я полагаю, что безрассудное отчуждение от Советского Союза принесет нам больше вреда, чем пользы...»; Британия нуждалась в кооперации с Россией, хотя бы для того, чтобы усилить блокаду вокруг нацистской Германии. По словам Майского, Батлер заявлял, что если у посла есть какие-то важные проблемы для обсуждения, то Галифакс с радостью встретится с ним.21

Сама логика событий диктовала отказ от конфронтации, пусть даже рассерженные клерки и руководители Форин офиса не видели необходимости быть благосклонными к советскому правительству. Москва, полагали они, просто «пускает нам пыль в глаза».22 Галифакс, однако, соглашался с позицией Батлера и он был не одинок. 27 марта лорд Чатфилд, министр координации обороны, попросил Галифакса вновь поставить вопрос о переговорах с Москвой.23 В тот же самый день, с поразительной синхронностью Майский отправился с визитом к Галифаксу, чтобы сообщить, что советское правительство было готово принять предложения Стэнли о торговых переговорах, сделанные еще в октябре.24 Не стоило упускать такую возможность из рук, и военный кабинет одобрил возможность возобновления торговых переговоров. Примерно в то же самое время советское правительство отказалось обсуждать с Германией вопрос о транзите через Владивосток, который британцы считали «здоровенной дырой» во всей блокаде. А в начале апреля советское правительство заморозило поставки сырья в Германию, в ответ на задержки последней с поставками, обусловленного соглашением оборудования, в Советский Союз.25 И все же в конце марта Молотов выступил с речью, полной сарказма в отношении Франции и Англии. По многим вопросам между Советами и Британией сохранялись ставшие уже привычными разногласия, но это вполне могло быть и маскировкой, чтобы скрыть от Германии советские усилия к сближению.

Какое-то время все, казалось, говорило в пользу возобновления переговоров. Пусть раздраженные клерки в Форин офисе считали, что Майский опять пошел в наступление: «...В последнее время м-р Майский неоднократно виделся с Ллойдом Джорджем, что... не сулит ничего хорошего... еще нам известно, что и лорд Бивербрук и Лоу (карикатурист) — оба его друзья...». Фицрой Маклин предлагал, «инспирировать несколько статей... чтобы подчеркнуть близость советско-германских отношений и зловещий характер их сотрудничества». Однако Сардженту эта идея не показалась удачной, «учитывая то, что сейчас мы находимся в том положении, когда вновь следует искать возможностей торгового соглашения с Россией...».26

Но даже если и был благоприятный момент, на деле ничего не вышло. Зато дебаты о советских намерениях продолжались в британских правительственных кругах до самого вторжения Германии в Советский Союз в июне 1941 года. Форин офис в то же время полагал, что Советский Союз стремился только поддерживать Британию в состоянии «игры». Но ведь именно этим же британское правительство в минуты просветления занималось в отношении Москвы. И кого винить в том, что действия каждого партнера не нравились другому? И клерки, и многие высокопоставленные чиновники Форин офиса были невысокого мнения о советских намерениях и советской мощи. Как и в предвоенный период, у этих умозаключений чаще всего была идеологическая подоснова, но в случае с французами эти мнения облекались еще и некой технической аргументацией слабости Советов, а также намеками на «сговор» Советов с нацистской Германией.27 Убежденные в том, что поражение Германии будет способствовать распространению коммунизма, некоторые британские официальные лица были против альянса с Советским Союзом и после июня 1941 года. Еще в конце 1940 года Кадоган мог записать в своем дневнике, осуждая французский Народный фронт 1936 года и «красное» правительство в Испании: «...миллионы людей в Европе (я не исключаю и себя) до сих пор думают, что эти вещи были ужасны».28 Советское правительство также видело слабость и недостаток решимости британской стороны, и Странная война не способствовала тому, чтобы убедить его в обратном. Но она внезапно кончилась в апреле 1940 года, когда Германия вторглась в Норвегию, причем как раз в тот момент, когда Британия начала минирование в норвежских водах.

Конец «странной войны» знаменовал начало черной полосы в судьбе англо-французского альянса. Норвежская кампания потерпела фиаско, хотя могло получиться и хуже. В мае немцы начали массированное наступление в Арденнах, опрокинув англо-французские армии, которым только чудом удалось эвакуироваться из Дюнкерка. Единственным достижением союзников в то время можно считать назначение Черчилля премьер-министром. Теперь уже никто не боялся спровоцировать этим шагом нацистов, хотя у Черчилля было слишком мало дивизий и еще меньше пушек, чтобы «обескровить и измотать» врага. На востоке советское правительство отреагировало на разгром Франции аннексией Прибалтики, Бессарабии и Буковины. Немцы начали немедленную переброску дивизий к советским границам, в то время как британцы отправили послом в Москву Криппса.

Именно в этот момент, когда Франция уже гибла, французское правительство сделало последнюю, предсмертную попытку сблизиться с Советским Союзом. Это было печальное зрелище. Послом в Москву на смену Наджиару, отозванному в начале финской войны, был назначен Эйрик Лабонне, бывший генеральный резидент в Тунисе. Еще в 1927 году Лабонне был одной из центральных фигур в команде Анатоля де Монзи, которая пыталась уладить спор о долгах кредитах с Советским Союзом. Эти усилия, как и другие, были блокированы самим французским правительством.29 Однако, когда французское правительство бывало озабочено улучшением отношений с Советским Союзом, оно начинало слать в Москву своих руссофилов, таких как Альфан или Кулондр. Лабонне был выходцем из той же славной плеяды Эррио-Монзи, но даже он уже не мог ничего поделать, было слишком поздно. Когда Лабонне прибыл 12 июня в Москву, французские армии вовсю отступали, а когда 14 июня он встретился с Молотовым, германские войска уже оккупировали Париж. У Лабонне были инструкции начать политические дискуссии с советским руководством, целью которых должна была стать «ликвидация опасного неравновесия», наметившегося между англо-французскими и германскими силами. Французское правительство, как и британское, полагало, что заметило некоторые слабые признаки советского интереса к возобновлению контактов. Лабонне и был призван вместе с Криппсом работать в этом направлении.30

Во время двухчасовой беседы Лабонне спросил Молотова, намерено ли советское правительство обсудить совместные действия, чтобы противостоять германскому напору. Молотов был вежлив, но уклончив. Он напомнил Лабонне, что в течение длительного периода Франция проводила в отношении Советского Союза политику, «которую нельзя назвать дружественной». Лабонне согласился — он знал это еще из собственного опыта 1927 года — но сказал, что бедственное положение, в которое попала Франция, изменило эти обстоятельства. Такое изменение отношения довольно неожиданно, ответил Молотов, но я признаю, что новая ситуация может привести к новой политике. Помня об августе 1939 года, стоит ли удивляться, что в этих словах прозвучала ирония. Потом нарком поинтересовался слухами о французском сепаратном мире, на что Лабонне мог ответить лишь, что все будет зависеть от будущей международной поддержки французского сопротивления. В конце Молотов пообещал проконсультироваться со своим правительством.31 Форин офис тоже осторожно заявил о своей заинтересованности, но из этого ничего не вышло. 18 июня французы запросили перемирия и двумя днями позже капитулировали. Кулондр еще в 1935 году сказал, что улучшение франко-советских отношений подобно некоему «заколдованному лесу», который, чем ближе к нему подходишь, тем становится дальше. винить в этом мы должны только себя, — указывал Кулондр, — потому что в течение долгих лет пренебрегали возможностями, не ведая, как важно вовремя сделать необходимое усилие».32