1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны - Майкл Карлей

Тут Ванситтарт не мог не вспомнить 30-е годы и собственную роль человека, пытавшегося убедить собственное правительство в очевидности опасности.

«Одним из самых настоятельных сетований м-ра Майского еще до 1939 года было то, что британское правительство никак не желает видеть неизбежности войны с Германией. И вполне очевидно, что объектом для такого рода разговоров он выбрал именно меня. Но отсюда следует вывод, что сейчас черед сэра Стаффорда Криппса с той же настойчивостью упрекать советское правительство в неспособности видеть очевидное — теперь Германия собирается воевать с ними» (выделено в оригинале).41

Советское правительство само знало об этой угрозе. Сразу после падения Франции, советская разведка и дипломатические источники стали сообщать о многочисленных свидетельствах обширных военных приготовлений на востоке. Осенью 1940 года советское правительство насчитало на восточных границах Германии девяносто четыре пехотных и бронетанковых дивизии, хотя еще весной их было всего несколько. И из этого не делалось никакого секрета: даже Уильям Л. Ширер, американский журналист в Берлине, знал об этих приготовлениях, хотя не подозревал их размаха.42

Кто теперь должен был выступать в роли Кассандры? Молотов, похоже, не понимал всей иронии ситуации. Черчилль говорил Майскому, что теперь две нации должны забыть о прошлом и думать только о настоящем и будущем. Но Молотову для оправдания нынешней советской политики больше нравилось вспоминать о былом англо-французском двуличии. Забывал он при этом, или предпочитал забывать, о другом — о том, сколько раз еще давным-давно предупреждал Литвинов о неизбежности войны. И цена за эту забывчивость оказалась несказанно высока, настолько высока, что это могло беспокоить даже хладнокровного Молотова. Память умирает трудно: и даже в 1942 году Молотов и Литвинов, тогда советский посол в Вашингтоне, не могли забыть друг другу советского отказа от коллективной безопасности.43 И хотя Молотов соглашался в Лондоне со Стрэнгом, что «мы несем за это равную ответственность» в 1939 году, он никогда не признался бы в этом Литвинову. Только не в этом, и только не ему.

В этой истории нет выдуманных лиц, есть просто конкретные люди, которые могли видеть дальше нежели остальные и обладали несколько большим мужеством. Здесь не описываются какие-то отъявленные негодяи, нет места и особенным героям; имена этих людей почти неизвестны сейчас, но, смею сказать, все же есть причины признать их заслуги. Литвинов, о котором мало говорится в конце этого рассказа, был возможно самым бесстрашным из них, отваживаясь, почти без надежды на успех, сражаться за коллективную безопасность даже в невыносимой атмосфере всеобщей подозрительности, подвергая себя смертельному риску. Он был самым авторитетным из проводников советской политики на Западе, но даже к его усилиям французское и британское правительства относились с презрением и насмешкой, что не добавляло ему авторитета и в Москве. Литвинов смотрел на Гитлера и нацистскую Германию ясным взглядом и не стеснялся применять оккамовский принцип — не стоит все слишком усложнять там, где и так все ясно. Но для англо-французов Литвинов был прежде всего красным буревестником, и о нацистской опасности он трубил лишь для того, чтобы скрыть опасность более серьезную — коммунистическую. Литвинов страдал, видя, что его политику отвергают на Западе и одновременно наблюдая, как на его глазах исчезают в застенках друзья и соратники. Он оставался на своем посту — а какой у него еще был выбор? — до самой своей отставки в 1939 году. Читатель, может, все-таки заметил, что его тень мелькнула еще раз, когда британское и советское правительства попытались справиться с грозной опасностью уже во время войны. Еще был Майский, который очень не правился британскому Форин офису за то, что сумел завести среди влиятельных людей Британии целый круг знакомств, который несмотря ни на что, порой не совсем честными, а временами и опасными методами, продолжал бороться за англо-советское сближение. В отличие от Молотова и Сталина, Майский, похоже, никогда не забывал антинацистских заветов Литвинова. В мае 1942 года Иден даже похвалил Майского за его роль в наведении мостов между Британией и Советским Союзом.44 Министр, может быть, сам не подозревал, насколько он был прав.

Ванситтарту не нужно было поучений Майского или Литвинова, чтобы самому раньше других разглядеть нацистскую угрозу миру. Как и Литвинов, Ванситтарт не получил наград за свою дальновидность; его убрали с дороги в 1938 году за слишком красноречивую настойчивость в указывании слабых мест британской внешней политики. Он тоже мало фигурирует в конце этой истории, возвращаясь лишь иногда, чтобы напомнить о британских провалах 30-х годов и указать на опасность позиции, занятой советским руководством после августа 1939 года. Батлер и Криппс также не в последних рядах боролись за преодоление кровожадной, питаемой лишь идеологией, враждебностью Форин офиса к сближению с Советским Союзом. Взгляды Батлера в особенности были вовсе не так однолинейны, как представляют себе некоторые историки.

Важной причиной Второй мировой войны был антикоммунизм предвоенных лет. Конечно не он один; другими причинами были несогласие Германии с Версальским договором, англо-французские разногласия и слабость, депрессия 30-х годов. Но в основе провала англо-франко-советской кооперации против нацизма лежал антикоммунизм. Связь война — революция была доминантой высказанных и оставленных про себя умозаключений англо-французских политиков в отношении Советского Союза в годы между мировыми войнами. Нельзя сказать, что эта доминанта не встречала сопротивления; наоборот, читатель слышал голоса Эррио, Манделя, Черчилля, Ванситтарта, Коллье и других. Но в решающие моменты верх брал антикоммунизм: в 1934—1935 гг. когда на место убитого Барту пришел Лаваль и выхолостил франко-советский пакт; в 1936 году, когда Иден блокировал намечавшееся англо-советское сближение; и, наконец, в 1939 году, когда Чемберлен саботировал альянс с Советами, а Даладье и Бонне — верные Лондону и собственному антикоммунизму — пошли у него на поводу. Когда Чемберлен говорил, что не верит в советскую военную мощь или в опасность нацистско-советского сближения, это делалось с целью избегнуть, по его мнению, риска делать уступки Советскому Союзу.45 Мы можем действовать без Советского Союза, говорил Чемберлен, хотя в моменты наибольшей опасности многое доказывало обратное. Черчилль и Ллойд Джордж, например, с насмешкой отвергали такие аргументы.

Не в меньшей степени, чем страх перед мощью нацизма, умиротворителями руководили опасения победить фашизм. Эта победа не могла быть достигнута без альянса с Советами, без возрастания советского престижа, без риска распространения коммунизма по Европе. Многие могут сказать: так в итоге и получилось, опасения Чемберлена оправдались. Это не совсем верно. Сам сценарий идеологов 30-х годов и то, что из него получилось после 45-го, были результатом провала политики коллективной безопасности и последовавшим за этим нацистско-советским пактом о ненападении. По тому сценарию, которому не суждено было разыграться, победоносные французские и польские армии, в союзе, конечно, с британскими, американскими и советскими силами, могли бы блокировать — особая роль здесь отводилась Польше — нежелательную коммунистическую экспансию в Европу. Советский престиж от этого бы только вырос, и советский коммунизм не заполнил бы тот политический вакуум, который неизбежно создало бы падение поляков и французов.

Советское правительство должно было бы больше заботиться о себе. Нельзя сказать, что именно чудовищные и кровавые чистки 30-х годов стали причиной охлаждения англо-советских и франко-советских отношений; чистки начались, когда отношения уже охладели. Но они были прекрасным оправданием всех действий антикоммунистов, которые препятствовали улучшению отношений с Советским Союзом. Сначала сталинские репрессии были направлены против «старых большевиков», а их судьба никого во Франции и Англии, за редкими исключениями, не беспокоила. Репрессии против командного состава Красной армии были совсем другим делом. Они послужили прекрасным топливом для антикоммунистических костров, потому что позволяли говорить об ослаблении — да и на самом деле ослабляли советскую военную мощь в критический момент преддверия войны. Но несмотря на все это во время мюнхенского кризиса Красной армии все же удалось провести впечатляющую мобилизацию на западных границах СССР. В зачет Красной армии пошли и действия против японцев на дальневосточной границе в 1938—1939 гг., хотя французские и британские политики старались уделять этому как можно меньше внимания. В той долгой войне, которая предусматривалась англо-французскими военными планировщиками, даже ослабленная Красная армия могла сыграть ключевую роль.