Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля - Анатолий Кони

Таким образом был, закреплен судебный институт земских начальников, по-видимому, — к счастию, только по-видимому, — на много лет, так как предполагалось, что работа комиссии должна облагодетельствовать Россию не на одно десятилетие: нельзя же пересматривать Судебные уставы для каждого нового министра юстиции. Судебная власть, близкая к народу и связанная притом, к сожалению, во многих случаях, с правом бесконтрольного усмотрения, осталась сосредоточенною над большею частью русского населения в руках людей, иногда очень молодых, возрастной и образовательный ценз которых был понижен до последних пределов, людей, часто совершенно чуждых данной местности, назначаемых не по выбору, а по представлению администрации, ей подчиненных и увольняемых ее же простым распоряжением. Правда, комиссия под руководством статс-секретаря Муравьева проектировала для тех местностей — в Западном и Прибалтийском крае, в Польше и т. д., — где не существовало еще земских начальников и наряду с ними жалких обломков мирового института, называемых городскими судьями, — должность участкового судьи, с огромной подсудностью и обязанностями по производству следствий и по исполнению нотариальных действий; но судья этот во многих отношениях был поставлен в худшее положение, чем старый мировой судья. Достаточно сказать, что ему не было присвоено несменяемости, еще гораздо более необходимой единоличному судье, чем члену коллегии. Был также проектирован особый почетный судья, назначаемый министром юстиции (а не утверждаемый Сенатом, как старый выборный почетный мировой судья) из всякого звания людей, окончивших курс высших учебных заведений и прослуживших три года на практических судебных должностях. Земским собраниям и городским думам было, однако, предоставлено право представлять о назначении почетными судьями лиц, обладающих известным цензом и кончивших курс средних учебных заведений, если только они местные потомственные дворяне. Но там, где введены были земские начальники, такие судьи никакого отношения к местному, близкому к народу, суду не имели.

Не могу не припомнить некоторых особенностей и эпизодов заседания по вопросу о несменяемости судей. Муравьев слушал с видимым и невежливым отрицательным отношением мой подробный доклад в защиту несменяемости (он напечатан в моей книге «Судебные речи», изд. 1906 г.). Когда я окончил, он сказал: «Если при рассмотрении проекта Государственный совет согласится с мнением А. Ф., я пойду выше; а теперь вопрос выяснен и я прошу перейти к голосованию». Оно произошло в подавляющей обстановке служебной трусости и поддакивания. Особенно больно было слышать и видеть это со стороны людей, которые по своей предшествовавшей деятельности должны были на практике понять и оценить важность и значение судейской несменяемости. На вопрос одного из них, князя Н. Л-ва, спросившего меня после подачи голоса за отмену несменяемости, сержусь ли я на него, я ответил: «Не сержусь, я жалею вас, ибо наступит история и оценит ваш голос, голос независимого, обеспеченного человека, бывшего прокурора палаты и ныне обер-прокурора…» — «Да, ведь, все равно ничего сделать нельзя, ведь это похороны Судебных уставов». — «Но и при похоронах бывают различные роли: одна принадлежит вдове, идущей за гробом и плачущей, а другая могильщикам. Я — вдова, вы — один из могильщиков». При выходе из этого памятного заседания меня догнал сенатор Б-ий, опытный цивилист и знаток французского права и процесса и очень хороший сам по себе человек, и стал жаловаться на духоту в зале заседаний и накуренность, мешающие отдавать себе ясный отчет в предложениях председателя и моем ответе на них. «Полноте, зачем лицемерить! Председателя можно упрекнуть во многом, но никак не в отсутствии ясности и категоричности его предложений; вы просто смалодушествовали и теперь хотите себя обелить, но я напомню вам слова Достоевского в «Бесах»: «Шепчи, брат, шепчи — нет! Теперь уже не отшепчешься». Через два дня он неожиданно пришел ко мне, бледный и расстроенный, «на одну минуту», и сказал: «Ну да! Вы правы, я поступил скверно, подавая мой голос, но я не спал с тех пор две ночи и пришел вам объявить, что сегодня я послал Муравьеву письмо, что отказываюсь от своего мнения и примыкаю к вашему». Я не мог удержаться от того, чтобы не обнять его…

Вопрос о несменяемости местных судей тянулся в комиссии три года, в ежегодных заседаниях разного состава. Обсуждение его в комиссии оставило во мне самые тягостные воспоминания. С грустным чувством вспоминаю я покорную услужливость многих старых судебных деятелей и некоторых ученых криминалистов, подчинившихся в этом вопросе предуказанному настроению, и в особенности одного причастного к большим историческим событиям, связанным с Восточной войной, судебного сановника, участвовавшего во всех этих заседаниях и изменявшего свой взгляд по мере того, как он лично повышался в чине и должности и украшался. В первом заседании он ворчливо и угрюмо стоял за несменяемость и подписал особое мнение, поданное мной в защиту этого принципа; через год — он уже молчал и не присоединился ко мне, а через год еще, в окончательном, многолюдном, хотя и нарочито замкнутом заседании, состоявшем из особо приглашенных высокопоставленных особ, уже невнятно прорицал что-то против несменяемости и присоединился к огромному большинству против немногих членов комиссии, бесплодно отстаивавших эту необходимую принадлежность самостоятельных судей в том виде, как она существовала даже по ограничительному закону 1885 года. Здесь не место описывать это знаменательное заседание со всеми его перипетиями, поучительными для будущего историка судебной реформы, но если мировым судьям суждено, хотя бы и под другими названиями, возродиться из пепла, то это возрождение не застанет, конечно, в живых почти никого из тех первоначальных деятелей мировой юстиции, которые были преемственно связаны с мировыми посредниками и многие из которых еще помнили то время, когда на русском общественном горизонте засияли Судебные уставы, разгоняя тьму бессудия и лихоимства. Быть может, и мне, с болью в сердце созерцавшему постепенное изувечение этих уставов, не придется дожить до этих дней, но приветствуя их уже теперь, я с чувством сердечного уважения обращаюсь к памяти ушедших, с которыми мне пришлось работать в мировых учреждениях. Из них тоже остались очень немногие, да и жизнь повела нас разными путями, так что встречаться приходилось очень редко, мимолетно и иногда в совершенно неожиданных условиях. Воспоминанием об одной такой встрече с мировым судьей Ц., моим сослуживцем по одному из уездных съездов, я и закончу мое повествование.

Каждый вдумчивый судья, врач и священник должны знать по опыту своей профессии, что жизнь представляет такие драмы и трагедии, которые нередко превосходят самый смелый полет фантазии. Но в жизни бывают не одни драмы и высокие комедии, а и происшествия чисто водевильного характера. Таким характером отличалась и упомянутая мною встреча с Ц. В 1889 году я был избран совещательным членом медицинского совета министерства внутренних дел и мне предстояло сделать всем 26 членам совета визиты, чтобы поблагодарить их за честь избрания. Я исполнял эту скучную процедуру по списку, данному мне из канцелярии совета, исполнял, не торопясь, между делом, и моля судьбу не дать мне заставать моих будущих товарищей, так как в это время я был в самом разгаре моей обер-прокурорской деятельности и дорожил каждым часом, да и предпочитал познакомиться с ними за общим делом. По большей части судьба была ко мне милостива, но так как в то время между членами медицинского совета было много таких, которые в сущности давно уже умерли и представляли то, что Бисмарк называл «уволенным в отпуск трупом» (eine beurlaubte Leiche), то этих-то именно я и заставал. Так, например, мне долго пришлось прождать, покуда ко мне вышел поддерживаемый лакеем, едва передвигая ноги, с отвислыми губами беззубого рта и бессмысленным взглядом оловянных глаз, один из «лейб-врачей», начавший свою практику еще в царствование Александра I. Однажды, в начале января, я отправился сделать визит профессорам Траппу и Мерклину, жившим недалеко от меня на Литейной и в Симеоновском переулке. Начинало смеркаться. На мне было любимое старенькое пальто, про которое моя долголетняя домоправительница говаривала: «Ну уж и пальто! Стыдно на улицу выйти: кончится тем, что, посмотрев на него, вам когда-нибудь подадут». Дом, в котором согласно списку жил Трапп, был двухэтажный барский особняк с лепным гербом на фронтоне. У подъезда стоял величественный швейцар, беседовавший с лакеем в гороховых штиблетах. «Дома Трапп?» — спросил я его, не доходя трех шагов. Швейцар, не прерывая беседы, ответил утвердительно. «Принимают?» Он осмотрел меня с ног до головы и высокомерно спросил: «Да вы кто такой?» — «Я спрашиваю, принимают ли?» — «А я, — ответил он наглым тоном, — вас спрашиваю, кто вы такой? Вот когда узнаю, кто вы, то и увижу, можно ли вас принять. Много тут всяких шляется». Лакей в гороховых штиблетах радостно хихикнул. Я вспылил и, отдавая швейцару мою официальную карточку, сказал, что советовал бы его хозяину не держать таких невежливых слуг. Через несколько домов на мой звонок у квартиры Мерклина мне отворил старичок слуга немец и заявил, что хозяина нет дома. «Отдайте карточку, скажите, что я, вновь избранный член медицинского совета, приходил благодарить за оказанную мне честь и познакомиться». — «Ах, боже мой! — засуетился старый слуга, — они будут так жалел, они пошель тут возле к своему Schwager[58], профессор Трапп. Я могу их сейчас holen» [59]. — «Ну вот, — сказал я, — а я был у Траппа, и меня швейцар самым грубым образом не пустил».