Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля - Анатолий Кони

Так мы и сделали. Но уже в Люцерне он поразил меня тем, что привез с собой подушки и постельное белье, что придавало его багажу чрезвычайные и неудобные для путешествия размеры. Мы совершили чудный переезд в почтовом экипаже через С.-Готард, где с волшебной быстротой сменялись картины природы, начинаясь цветущими садами Флюэлена на озере Четырех Кантонов, постепенно переходя в голую и каменистую пустыню Hospice de St.-Gothard и быстро заменяясь затем нарастающей прелестью Италии. Из Милана мы взяли билеты на круговое путешествие по озерам Комо и Лугано и по Лаго-Маджиоре, причем ехать приходилось на пароходе и в почтовом экипаже, так как тогда железная дорога существовала только между Комо и Миланом и между Миланом и Ароной. Уже в Милане мой спутник стал обнаруживать признаки тоскливого нетерпения и того скептически насмешливого отношения к западноевропейским порядкам, которым отличаются многие из русских людей за границей, вдруг начинающие чувствовать, что у нас все лучше. Вместе с тем оказалось, что и вкусы наши совершенно различны: меня интересовали музеи, храмы и исторические воспоминания, его — толпа, уличная торговля и народные увеселения, а природа не производила на него никакого впечатления. Когда в Menaggio, при закате солнца, круговые путешественники ждали на берегу голубого озера парохода для переезда в Bellaggio, итальянский вечер повеял таким обаянием на собравшихся, что все замолчали в немом созерцании очаровательной картины и — «тихий ангел пролетел». И вдруг на одном из концов пристани раздался, с северогерманским произношением, резкий голос, тревожно прокричавший через головы собравшихся кому-то на другом конце пристани: «Sie, nehmen Sie sich in Acht, ob da nicht ein Taschendieb existiere!» [54] Поэтическое настроение было разрушено, но прозаическая забота немца очень смутила моего товарища: он стал подозрительно осматриваться по сторонам и на все путешествие уверовал, что итальянцы — чуть не сплошные ташендибы. Объезд озер продолжался три дня, и я мог не раз убедиться, что мысли моего спутника непрестанно обращались к Петербургу, к его делам и к камере мирового судьи и что не будь меня он, быть может, немедленно вернулся бы назад. Когда мы были на Лаго-Маджиоре и я восхищался Борромейскими островами, он сказал мне: «Право, не знаю, зачем ездят на все это смотреть те, кому не приходится здесь жить; по моему мнению, Крестовский остров в Петербурге гораздо лучше». Во Флоренции он стал явно тяготиться моими предложениями осматривать ее художественные сокровища в музеях и делал это со скучающим выражением лица и до крайности торопливо. За год перед тем я был во Франкфурте и в праздничный день, вместе с группой подгородных жителей, осматривал Бетманский музей с знаменитой «Ариадной» Даннекера. Ее не показывали, однако, сразу, а заставляли сначала осмотреть целый ряд гипсовых слепков с антиков, посмертных масок с коронованных особ и других подобных предметов. Ходившая рядом со мной немолодая, но краснощекая женщина в старомодном платье, очевидно, в первый раз бывшая в музее, с прилежным и напряженным вниманием рассматривала все то, на что монотонно указывал смотритель музея. Но ей, видимо, было скучно, и когда, наконец, он торжественно провозгласил: «Und hier, meine Herren, konnen Sie sehen die beriihmte Ariadne» (А здесь, господа, вы можете обозреть знаменитую Ариадну (нем.).) и отдернул занавесь, за которою скрывалась, освещенная сверху, мифологическая красавица, спокойно полулежащая на спине идущей пантеры, моя немка, облегченно вздохнув, громко спросила: «Nun? Und damit ist man endlich los?» (Ну? И после этого, наконец, можно уйти? (нем.),)—и с радостным лицом быстрыми шагами удалилась. Мой спутник очень сильно мне напоминал эту женщину. Путешествие наше становилось тягостным для обоих, и мы условились совершить его на расстоянии четырех дней друг от друга с тем, чтобы съезжаться вместе на один день и получать от уехавшего вперед полезные сведения. Вперед уехал он. Мы встретились в Риме, затем в Неаполе, где он, сделавшись жертвой нескольких мелких плутней, окончательно и бесповоротно укрепился в своем взгляде на то, что итальянцы — «ташендибы». Я уговорил его остаться здесь несколько долее и не покидать Неаполя, не съездив в Помпею, на Капри и на Везувий. Но его страшно тянуло домой, в свою камеру, и в день довольно утомительного восхождения на Везувий он все-таки двинулся вечером, нигде не останавливаясь, в Петербург.

К этому нашему пребыванию в Неаполе относится мое воспоминание об одной оригинальной встрече. Позволю себе привести его — попутно. В гостинице Victoria на Santa Lucia, где мы съехались с товарищем, было ввиду еще раннего осеннего сезона немного приезжих. За одним концом табльдотного стола сидели обыкновенно мы, очень нервный английский пастор и какая-то американская супружеская чета, которая вечно куда-то торопилась и никогда не досиживала обеда и завтрака до конца. А на другом конце стола сидело многочисленное семейство, состоявшее из двух дам, нескольких подростков и старика с быстрым и властным взглядом под хмурыми бровями, с остро очерченным носом, тонкими губами и выдающимся вперед подбородком. Он, не стесняясь присутствием посторонних, говорил повелительным голосом и постоянно был чем-нибудь недоволен, покрикивая на молодежь и на прислугу. Очевидно, что в своей семье и среди окружающих он привык к власти и, по-видимому, к поклонению. Нервный пастор при его выходках и резких возгласах ежился и начинал смотреть косо и враждебно. Американцы не обращали на него никакого внимания, и два раза нам пришлось на нашем конце оставаться одним. Раз старик обратился ко мне с рядом вопросов о том, ездил ли я на Капри и удобно ли туда путешествие на пароходе. Вопросы были, заданы отрывистым, почти повелительным тоном, на что я ответил также отрывисто и лаконически. На пятый день после моего прибытия мы рано утром поехали в Помпею и вернулись лишь к обеду. У подъезда стояли два ландо, и в них сидели старик и его домочадцы, окруженные мелким багажом. Несмотря на жаркую погоду, на нем был темный, кажется бархатный, берет, который, спускаясь на лоб, очень гармонировал с острыми чертами его лица и придавал им особенно выпуклый характер. «Боже мой! — сказал я, — да ведь я где-то видел это лицо, если не в действительности, то на портрете! Я видел его, несомненно, но кто это такой?» Между тем экипажи двинулись. Проезжая мимо, старик посмотрел на нас сурово и слегка кивнул нам головою. Портье смотрел вслед отъезжающих недружелюбно. «Prego* il nome di questo straniero?» [55] — спросил я его. Портье сказал мне с оттенком презрения в голосе: «Un tedesco[56],— лениво развернул книгу и прочел в ней — signor Rechardo Wagner»[57].

Несмотря на некоторые свои странности, товарищ мой был человек весьма знающий и научно образованный. По выходе из университета он даже долго лелеял мысль об ученой карьере и серьезно занимался уголовным правом, а как председатель мирового съезда он оставил по себе прекрасную память, хотя, чуждый всякого честолюбия и до крайности скромный, он не хлопотал ни об избрании, ни о переизбрании на это место.

В 1877 году, расходясь с министром юстиции графом Паленом, при всем уважении к его личным свойствам, в некоторых существенных взглядах, а также до крайности тяготясь службой в центральном управлении министерства юстиции и тоскуя по работе в действующей судебной армии, я вознамерился баллотироваться в столичные участковые мировые судьи и для этого приобрел себе — случайно по весьма дешевой цене — необходимый ценз в отдаленных уездах Новгородской губернии. Вслед затем, однако, изменение внутренней организации кассационного Сената (разделение на отделения), связанное с особым увеличением числа сенаторов, вызвало сильное движение в судебном ведомстве, и мне было предложено место прокурора Харьковской судебной палаты. Отчасти по соображениям, которые заставляли меня думать об уходе в мировые судьи, а также и ввиду моих педагогических занятий (лекции уголовного судопроизводства в училище правоведения) и весьма ценимой мною близости к тогдашнему кружку «Вестника Европы», где я постоянно встречался с Гончаровым, Кавелиным, Пыпиным и Спасовичем, а иногда и с Тургеневым, я отказался от предложенного мне поста в прокуратуре, указав, что моим наклонностям более соответствовало бы звание судьи. Тогда мне было предложено занять должность председателя Петербургского окружного суда, которая должна была сделаться вакантной через несколько месяцев. Возможность стать председателем суда, при котором я так долго состоял прокурором, и не покидать притом Петербурга улыбалась мне до крайности, и мысль об участковом мировом судье была оставлена. Но у меня оставался ценз — 1200 десятин где-то «в месте пусте, месте бесплодие, месте безводне», и, по настоянию Неклюдова, я решился баллотироваться в почетные мировые судьи города Петербурга.