Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля - Анатолий Кони

Между мировыми судьями первого трехлетия были люди, боявшиеся ошибки в новом и нравственно ответственном деле и поэтому иногда проявлявшие мало собственного почина и не всегда достаточную критику по отношению к полицейским и административным актам в делах, где таковые клались в основу обвинения. Но съезд, куда поступали такие дела, вносил в их рассмотрение свежую мысль и широкое толкование закона, и приговоры его, по крайней мере за первое трехлетие, были по большей части образцовыми по разработке и проникавшему их духу истинной справедливости. Задачи мировой юстиции в это время были очень важны и сложны. Возникший вместо полицейской расправы новый суд в лице «мирового» должен был подчас уподобляться римскому претору, который и jus dicit, u jus fecit. Это было тем труднее, что кассационная практика была еще очень мало развита. Надо было не только приучать народ, пребывавший целые века в тумане бессудья, к правовым понятиям и процессуальным формам, но и делать это так, чтобы внушать к себе доверие. И харьковский мировой суд исполнял эту задачу с очевидным успехом, хотя, конечно, бывали случаи, где юридическая правда решений в голове тяжущегося или обвиняемого никак не могла примириться с тем, что ему казалось житейской правдой. Приехав в Харьков, я услышал ходячий анекдотический рассказ об одном из первых заседаний съезда, почти тотчас вслед за его открытием, когда пришлось рассматривать апелляционную жалобу городского пастуха (чабана) на приговор мирового судьи, присудившего его к штрафу в 10 рублей за оскорбление одного из подпасков, названного им дураком («дурным») и которого, очевидно, кто-то подучил пожаловаться ка старика. Рассказывали, что представший перед судьями высокий и типичный старый малоросс никак не мог понять, в чем его обвиняют, говоря, что назвал бы парубка разумным, если бы он был таким, но так как он дурак, то он и сказал ему: «Тю! Дурный». Он был так уверен в своей житейской правоте, что когда съезд вынес обвинительный приговор, смягчив ему штраф до самой низшей меры, то он изумленно спросил председателя по-малороссийски: «Так мне же и платить? Да за что?» — «За то, что вы обругали». — «Нет, я его не ругал, а я только сказал, что он «дурный». Да ведь он дурак как есть, как же его называть?» — «Не повторяйте этих оскорблений, — сказал председатель, — можете идти: дело кончено». Старик переступил с ноги на ногу, помолчал и потом будто бы с лукавой улыбкой спросил: «А позвольте узнать, если неразумного человека, совсем как есть неразумного, назвать разумным, за это ничего не будет? И платить ничего не треба?» — и, получив утвердительный ответ, низко поклонился съезду, почтительно сказав: «Ну, спасибо вам, разумные панове судьи, что вы меня, «дурного», научили».

Перейдя в 1871 году в Петербург из Казани на должность прокурора окружного суда, я застал состав мировых судей второго трехлетия, но, занятый своими сложными обязанностями, мало имел случая входить с ними в личные отношения. В общем состав продолжал быть очень хорошим, но мои личные знакомства ограничивались лишь несколькими почетными мировыми судьями этого времени (Лихачевым, Квистом и др.) и двумя участковыми — моим товарищем по университету и впоследствии председателем мирового съезда Котоминым и Александром Ивановичем Барановским. Лихорадочно подвижный идеалист, с чистой и нежной душой, доверчивый и нередко наивный, как дитя, Барановский был подчас немалым путаником в делах, но очень часто, разрешая их более по естеству, чем по закону, являлся бессознательно тем, чем был впоследствии во Франции прославленный за то же самое французский президент суда в Chateau Thierry Маньян. Замечательно, что при этом он считал себя глубоким житейским практиком и знатоком Судебных уставов, понимаемых им нередко весьма своеобразно. Но эти недостатки искупались высокой прямотой характера, всегда, безусловно, благородными побуждениями и горячей любовью к общественной деятельности. Он очень дорожил правом мирового судьи самому усматривать проступки и возбуждать преследования, правом, которым у нас начинают все менее и менее пользоваться, предпочитая «спокойно зреть на правых и виновных» и ожидать, что полиция усмотрит, что следует, и составит надлежащий протокол. Между тем такое право в отношении нарушений общественной нравственности и всякого рода бесстыдства дает судье в руки драгоценное оружие морального воздействия. В первой половине семидесятых годов мы были еще далеки от нынешних: необузданной вакханалии безвозбранного исполнения грязных жестов и куплетов на сцене, всевозможного оголения под лицемерным флагом поклонения красоте, двусмысленных объявлений в газетах, теории и методики разврата в quasi-медицинских книгах и бесчестной порнографии, дерзающей себя именовать литературой. Но кое-что в этом роде, хотя и в меньших размерах, существовало и тогда и пробовало свить себе гнездо в увеселительных театрах Берга и в Буффе. В первом из них подвизалась, грубо возбуждая чувственные инстинкты, французская безголосая куплетистка Луиза Филиппо. Не довольствуясь мало завидными лаврами, она стала выводить на сцену свою 11-летнюю племянницу, Викторию Филиппо, и бедный ребенок начал петь те куплеты, как и тетка, и выделывать своим худеньким, несложившимся тельцем те же движения, как она. Часть публики возмущалась, а часть находила особый смак в противоположности эротической мимики с невинными детскими глазами и тонким голоском, делавшим заученные интонации и паузы, быть может, в непонимании их истинного смысла. Когда товарищ прокурора Безродный вполне подтвердил дошедшие до меня в этом отношении слухи и указал свидетелей, я вызвал к себе местного участкового пристава * и в кратких, но вразумительных словах объяснил ему, что при первом повторении подобного представления со стороны Виктории Филиппо я возбужу против Луизы и Берга обвинение по 933 статье Уложения о наказаниях, говорящей о развращений малолетних, а о его попустительстве сообщу градоначальнику Трепову. Это возымело надлежащее действие, и девочка перестала канканировать на сцене, но зато «тетушка» Луиза Филиппо и другая шансонетная певица Бланш-Гандон на сцене театра Буфф «поддали пару». Зайдя в этот театр, А. И. Барановский был справедливо возмущен поведением и костюмом этих госпож и возбудил против них преследование по 43 статье Устава о наказаниях за бесстыдные, соединенные с соблазном для других, действия. «Если, — говорилось в приговоре судьи, присуждавшем «артисток» к штрафам в 100 и в 50 рублей, — публичные народные зрелища, действующие только на грубые инстинкты человеческой природы, как, например, кровавые зрелища борьбы людей и животных, не должны допускаться в благоустроенном обществе, то тем менее могут быть терпимы такие зрелища, в которых мужчина и женщина низводятся на степень животных, публично проявляющих только грубый инстинкт половых стремлений». Против Барановского в разных клубах и мелкой прессе был поднят целый поход. Его осыпали насмешками и рисовали на него карикатуры. Но мировой съезд и кассационный Сенат поддержали судью, имевшего смелость проявить властное негодование против вредного бесстыдства. Домашние обстоятельства заставили его в конце семидесятых годов переселиться в Москву, и тревожные годы, проведенные им в обстановке, далекой от скромной, но богатой внутренним содержанием деятельности мирового судьи, конечно, не дали ему того нравственного удовлетворения, которое давала покинутая судейская служба, вспоминаемая им до конца дней с любовью и сожалением.

В ином роде был мой университетский товарищ. В высшей степени трудолюбивый и богатый опытом судья, он, не мудрствуя лукаво, добросовестно тянул свою лямку, искренне преданный делу мировой юстиции и не желавший ее променять ни на что. Это был настоящий городской мировой судья, сжившийся с населением своего околотка, изучивший его нравы, радости и беды и в общении с ним нашедший задачу своей жизни. Я никогда не слышал, чтобы он жаловался на усталость или стремился отдохнуть. Напротив, мне лично пришлось испытать, до какой степени даже летний Петербург с его летом, похожим, выражаясь словами Гейне, на «выкрашенную в зеленую краску зиму», был мил и дорог сердцу этого коренного своего обывателя. Летом 1873 года, встретив меня и узнав, что я собираюсь с морских купаний проехать в Италию, он просил меня съехаться с ним в Люцерне и предпринять дальнейшее — первое в его жизни — путешествие вместе.

Так мы и сделали. Но уже в Люцерне он поразил меня тем, что привез с собой подушки и постельное белье, что придавало его багажу чрезвычайные и неудобные для путешествия размеры. Мы совершили чудный переезд в почтовом экипаже через С.-Готард, где с волшебной быстротой сменялись картины природы, начинаясь цветущими садами Флюэлена на озере Четырех Кантонов, постепенно переходя в голую и каменистую пустыню Hospice de St.-Gothard и быстро заменяясь затем нарастающей прелестью Италии. Из Милана мы взяли билеты на круговое путешествие по озерам Комо и Лугано и по Лаго-Маджиоре, причем ехать приходилось на пароходе и в почтовом экипаже, так как тогда железная дорога существовала только между Комо и Миланом и между Миланом и Ароной. Уже в Милане мой спутник стал обнаруживать признаки тоскливого нетерпения и того скептически насмешливого отношения к западноевропейским порядкам, которым отличаются многие из русских людей за границей, вдруг начинающие чувствовать, что у нас все лучше. Вместе с тем оказалось, что и вкусы наши совершенно различны: меня интересовали музеи, храмы и исторические воспоминания, его — толпа, уличная торговля и народные увеселения, а природа не производила на него никакого впечатления. Когда в Menaggio, при закате солнца, круговые путешественники ждали на берегу голубого озера парохода для переезда в Bellaggio, итальянский вечер повеял таким обаянием на собравшихся, что все замолчали в немом созерцании очаровательной картины и — «тихий ангел пролетел». И вдруг на одном из концов пристани раздался, с северогерманским произношением, резкий голос, тревожно прокричавший через головы собравшихся кому-то на другом конце пристани: «Sie, nehmen Sie sich in Acht, ob da nicht ein Taschendieb existiere!» [54] Поэтическое настроение было разрушено, но прозаическая забота немца очень смутила моего товарища: он стал подозрительно осматриваться по сторонам и на все путешествие уверовал, что итальянцы — чуть не сплошные ташендибы. Объезд озер продолжался три дня, и я мог не раз убедиться, что мысли моего спутника непрестанно обращались к Петербургу, к его делам и к камере мирового судьи и что не будь меня он, быть может, немедленно вернулся бы назад. Когда мы были на Лаго-Маджиоре и я восхищался Борромейскими островами, он сказал мне: «Право, не знаю, зачем ездят на все это смотреть те, кому не приходится здесь жить; по моему мнению, Крестовский остров в Петербурге гораздо лучше». Во Флоренции он стал явно тяготиться моими предложениями осматривать ее художественные сокровища в музеях и делал это со скучающим выражением лица и до крайности торопливо. За год перед тем я был во Франкфурте и в праздничный день, вместе с группой подгородных жителей, осматривал Бетманский музей с знаменитой «Ариадной» Даннекера. Ее не показывали, однако, сразу, а заставляли сначала осмотреть целый ряд гипсовых слепков с антиков, посмертных масок с коронованных особ и других подобных предметов. Ходившая рядом со мной немолодая, но краснощекая женщина в старомодном платье, очевидно, в первый раз бывшая в музее, с прилежным и напряженным вниманием рассматривала все то, на что монотонно указывал смотритель музея. Но ей, видимо, было скучно, и когда, наконец, он торжественно провозгласил: «Und hier, meine Herren, konnen Sie sehen die beriihmte Ariadne» (А здесь, господа, вы можете обозреть знаменитую Ариадну (нем.).) и отдернул занавесь, за которою скрывалась, освещенная сверху, мифологическая красавица, спокойно полулежащая на спине идущей пантеры, моя немка, облегченно вздохнув, громко спросила: «Nun? Und damit ist man endlich los?» (Ну? И после этого, наконец, можно уйти? (нем.),)—и с радостным лицом быстрыми шагами удалилась. Мой спутник очень сильно мне напоминал эту женщину. Путешествие наше становилось тягостным для обоих, и мы условились совершить его на расстоянии четырех дней друг от друга с тем, чтобы съезжаться вместе на один день и получать от уехавшего вперед полезные сведения. Вперед уехал он. Мы встретились в Риме, затем в Неаполе, где он, сделавшись жертвой нескольких мелких плутней, окончательно и бесповоротно укрепился в своем взгляде на то, что итальянцы — «ташендибы». Я уговорил его остаться здесь несколько долее и не покидать Неаполя, не съездив в Помпею, на Капри и на Везувий. Но его страшно тянуло домой, в свою камеру, и в день довольно утомительного восхождения на Везувий он все-таки двинулся вечером, нигде не останавливаясь, в Петербург.