Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля - Анатолий Кони

Года через два он умер. Огромная толпа простых людей проводила его до могилы на кладбище Александро-Невской лавры. Через несколько недель, бывши в лавре и посетив эту могилу, я нашел на ней много дешевых венков из ельника и бумажных цветов — эту настоящую «лепту вдовицы», а белый крест над насыпью оказался весь исписанным вдоль и поперек различными надписями. «Добрый человек, тебя нельзя забыть», — значилось на одной; «честный судья, друг и учитель бедных, спи спокойно!»— говорилось в другой…

Несмотря на обилие дел, поступавших в петербургский столичный съезд, и на небольшое число столичных мировых судей сравнительно с. тем, которое существует ныне, заседания всех отделений съезда велись всегда в образцовом порядке и с тем спокойным достоинством и вниманием, которое довлеет делу правосудия. Этих свойств я, к удивлению моему, не нашел в заседаниях Tribunal de police correctionnelle в Париже. Особенно памятно мне заседание этого суда, при котором я присутствовал в 1879 году. В полчаса было рассмотрено и решено девять дел. Принимал участие в их разборе один президент, с крикливым словом и нетерпеливыми движениями. Подсудимые по разным делам сидели рядом на длинной скамье, сзади которой были две двери. В одну их вводил дежурный жандарм, в другую выводил. Судился крайний или крайняя, ближайшие к судейскому столу. По провозглашении резолюции отворялись обе двери, осужденный уходил, все остальные подсудимые, не поднимаясь на ноги, а лишь довольно комично ритмически привставая, передвигались, и скамья принимала нового обвиняемого. За судейским столом сидели два «советника»; один относился ко всему безучастно и, по-видимому, дремал, другой, нисколько не стесняясь, читал газету, по временам широко ее развертывая или перегибая. Прокурор на молчаливое обращение к нему президента повторял одно неизменное: «Я ходатайствую» (je requiers). «Дело Матье! — провозглашал президент. — Матье?» — «Здесь, господин президент!» — отвечает крайний на скамье подсудимых. «Вы обвиняетесь в нанесении удара полицейскому. Признаете ли себя виновным (plaidez-vous coupable ou non)?» — «Да, помилуйте! Это он меня ударил». — «Молчать! Это всегда у вас — вас бьет полиция… (Taisez — vous! Ah, c’est toujours la police que vous frappe). Есть свидетели?» Судебный пристав отвечает, что есть муниципальный сержант Андрие. «Андрие, подойдите! Поднимите руку! Вы клянетесь говорить правду, одну лишь правду… Опустите руку! Он вас ударил?» — «Да, господин президент». — «Можете идти. Ну (обращаясь к подсудимому), что вы можете сказать в свою защиту?» — «Да, помилуйте! Ведь не я его, а он меня…»— «Хорошо! (Смотрит в сторону прокурора, который повторяет свою неизменную фразу.) Суд, выслушав… приговаривает к трем месяцам тюрьмы и к судебным издержкам.

Уведите! (Faites sortir!)» Подсудимый кланяется, исчезает, и начинается новое дело, ведущееся тем же способом. Когда председатель, с которым я познакомился во время перерыва заседания, спросил о моем впечатлении, я не мог скрыть от него, что такое отправление правосудия представляется мне чересчур поспешным (trop expeditif), он, рассмеявшись, сказал мне: «О! я знаю их (je connais moil monde), и они меня знают!»

Я носил звание почетного мирового судьи в течение восьми лет и не раз председательствовал в одном из отделений столичного мирового съезда. Но главная обязанность, связанная с этим званием и которая за все это время всецело лежала на мне, было еженедельное, кроме лета, участие в освидетельствовании сумасшедших в особом присутствии губернского правления. В заседаниях уездного съезда приходилось бывать редко — обыкновенно в летнее время. Уездным петербургским съездом я был избран председателем комиссии по составлению особого наказа и тут имел случай ближе узнать прекрасного судью и человека, Евгения Александровича Шакеева, отчасти напоминавшего своей судьбой Неклюдова и тоже не дожившего до времени, когда его дар слова и понимание общественных интересов могли бы себе найти гораздо более широкое применение. Оба съезда — и петергофский, и уездный петербургский — были составлены очень удачно, особенно последний. Будучи в 1885 году' назначен обер-прокурором уголовного кассационного департамента Сената, я должен был сложить с себя, по несовместимости, звание почетного мирового судьи.

Мои 1200 десятин среди непролазных болот и вырубленного леса, до которых было «ни пройти, ни доехать», довольно долго обременяли меня разными сборами и в том числе, по иронии судьбы, взносами на стипендию в память Каткова, в течение многих лет настойчиво преследовавшего меня в своей газете. Наконец я освободился от этой земли, уступив ее для той же цели, с какой она была приобретена, и по той же цене лицу, желавшему быть избранным в мировые судьи, но вслед затем, лет пять назад, снова, по иронии судьбы, был, совершенно неожиданно для себя, почтен избранием в столичные почетные мировые судьи, от которого должен был отказаться по отсутствию ценза. Еще до утраты последнего мне пришлось на железной дороге иметь соседом очень словоохотливого сельского хозяина. Видя, что я слушаю с большим вниманием рассказы о его деятельности по удобрению, орошению, запашке и т. д., он спросил меня: «Вы, очевидно, тоже землевладелец, а сколько у вас десятин?» И, получив ответ, воскликнул: «О, да вы крупный помещик! И какое у вас хозяйство — трехпольное или…» — «Право, не знаю, — перебил я его, — кажется, что клюквенное», — погрузив его в недоверчивое и обиженное удивление…

С грустью расстался я с мировыми учреждениями, сохранив о них самые лучшие воспоминания и искренне тронутый добрыми чувствами, высказанными мне моими товарищами на прощание. По новой должности моей и затем по званию сенатора через мои руки прошло великое множество дел с решениями и приговорами мировых съездов со всех концов России, и они свидетельствовали, что im Grossen und Ganzen мировая юстиция находилась в России в добросовестных руках и исполняла свое назначение. Конечно, встречались промахи и ошибки, но они были немногочисленны, кассировать приговоры приходилось сравнительно редко, и если встречалось заведомо узкое или тенденциозное применение закона, то эти редкие случаи имели место главным образом среди мировых судей по назначению, в Польше и Западном крае, по отношению к делам о штундистах и униатах, или в Прибалтийском крае по применению к немцам ст. 29 Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, гласящей о неисполнении законных распоряжений и требований полиции. В делах первого рода мировые судьи и съезды подчинялись властным требованиям местной администрации и представителей православного ведомства, забывших про меч духовный и настойчиво взывавших к укреплению господствующей церкви мечом светским в руках чинов полиции и мировых судей. Но и тут встречались герои судейского долга. Таков был мировой судья Чигиринского уезда Киевской губернии Мефодий Филиппович Тетеря, отказавшийся в эпоху усиленного гонения на штундистов осудить нескольких человек, собравшихся помолиться над умершим штундистом, своим родственником, в действиях которых полиция усматривала нарушение циркуляра генерал-губернатора, воспретившего штундистам в явное нарушение великодушного закона 3 мая 1883 г. всякие молитвенные собрания. Этот судья, будучи «назначенным», т. е. сменяемым, имел гражданское мужество признать распоряжение графа Игнатьева лишенным законного основания, и Сенат в общем собрании кассационных и первого департаментов разделил его взгляд. В Прибалтийском крае такие приговоры были результатом ложного взгляда на задачи местных мировых судей, в которые будто бы входило не одно отправление нелицемерного правосудия, а и посильная руссификация, достигавшая, впрочем, совершенно обратных результатов. Таково, например, было дело о нескольких врачах города Риги, обвинявшихся в неисполнении распоряжения губернатора о том, чтобы все «торгово-промышленные заведения имели вывески на русском языке», причем под понятие этих вывесок не в меру усердная полиция подводила дверные дощечки врачей на немецком языке и, сорвав их или разбив, привлекала врачей к ответственности по 29 статье. Но, повторяю, эти дела были редкими исключениями и, конечно, не они были причиной разразившейся внезапно, в 1889 году, бури, которая смела с лица русской земли, за исключением нескольких городов, мировые судебные учреждения и обратила в ничто их многолетнюю работу по воспитанию народа в чувствах законности. На опустошенной судебной ниве выросли земские начальники и распустились пышным цветом узаконенного произвола и смешения понятий о личном распоряжении и о судебном решении. В широковещательной комиссии по пересмотру Судебных уставов, занимавшейся искажением их основных начал с 1894 по 1900 год с усердием, достойным лучшей участи, некоторые члены пытались предложить вернуться к упраздненным мировым судьям, и даже министр внутренних дел И. Л. Горемыкин, устами своего товарища Неклюдова, выразил согласие на отмену судебной власти земских начальников. Но предположения эти встретили категорический и решительный отпор со стороны председателя комиссии статс-секретаря Муравьева *. Наивным людям, мечтавшим в «новизне» предпринятой работы услышать свою «старину», было вразумительно объяснено, что восстановление мировых судей «не входит в виды правительства» и что вопрос об этом не будет даже допущен к обсуждению.