Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Со стороны остальных членов дипломатического корпуса, аккредитованного при царском дворе, я помню только один бестактный поступок, а именно португальского посланника, который, живя поблизости от Таврического дворца, вызвал по телефону Б.Э. Нольде (я в этот момент был в кабинете Нольде) и просил охранить его от «черни». Нольде вскипел и сказал ему — разговор происходил по-французски, — что не позволит оскорблять свой народ. Повесив телефонную трубку, он возмущённо обратился ко мне, передав содержание того, что ему говорил португальский представитель, называвший толпу, собравшуюся в Государственной думе, самыми отборными эпитетами и, по-видимому, не на шутку перепуганный. Нольде ядовито прибавил, что посланник, очевидно, никак не может представить себе революцию иначе, как «по португальскому образцу».

Вообще должен сказать, что Нольде отнёсся к происшедшему перевороту ещё более оптимистически, чем все остальные чиновники, и первая перемена в министерстве заключалась в том, что П.Н. Милюков, заменивший на посту министра Н.Н. Покровского, назначил своим товарищем барона Б.Э. Нольде на место уволенного в отставку А.А. Половцова, которому Нольде безуспешно пытался выхлопотать посольство в Мадриде или вообще какое-нибудь видное место за границей. А.А. Нератов остался на своём посту.

Когда я, только что узнав об этой новости, пришёл к Нольде в его кабинет директора II Департамента, он с весёлым смехом сказал мне: «Ну что же, будем служить республике!» Слово «республика» звучало самым резким диссонансом с общим отнюдь не республиканским настроением, и в устах автора манифеста Михаила Александровича (Б.Э. Нольде и В.Д. Набоков были теми двумя лицами, которые составили текст этого манифеста, и об участии в этом Нольде у нас в министерстве все знали) эти слова были крайне симптоматичны. Поскольку в тот момент манифест был у всех на уме, то я спросил, как понимать его слова о республике в связи с манифестом. Он на это ответил, также смеясь, что манифест — это слова, а республика — факт, указывая на повсеместное снятие царских гербов — двуглавого орла с имперской короной — и вообще всех эмблем монархии.

Надо, однако, отметить, что ни в одном акте, исходящем из министерства иностранных дел, даже после того как в сентябре 1917 г. Временное правительство провозгласило республику для «устранения внешней неопределённости русского государственного строя», мы не называли Временное правительство республиканским и вообще термин «республика» по отношению к России нигде и никогда не употребляли. Все нововведение в наименовании правительства в официальных дипломатических актах заключалось в том, что вместо «Gouvernement Imperial»[38] мы писали «Gouvernement Proviso-ire»[39] и вообще слова «империя», «императорский» из всей как внутригосударственной, так и чисто дипломатической переписки исчезли в силу специального распоряжения Временного правительства, циркулярно сообщённого во все наши посольства и миссии за границей. Все официальные бланки с надписью «императорский» были уничтожены и заменены новыми (например, раньше наши посольства официально назывались «российские императорские посольства и миссии», теперь они стали просто российскими посольствами и миссиями, и так во всём).

Конечно, эта перемена терминологии на дипломатическом языке могла означать только падение монархии. Если бы, скажем, Учредительное собрание высказалось за монархию, то её в России пришлось бы восстанавливать, не говоря уже о том, что «условный» отказ Михаила Александровича не только в широких обывательских кругах, но и среди дипломатических представителей, как союзных, так и нейтральных, был понят как самоупразднение Романовской династии. В то же время Палеолог, Бьюкенен и Карлотти, то есть представители Франции, Англии и Италии, всегда, говоря о монархии, противопоставляли её Временному правительству, хотя они тоже в своих актах не называли Временное правительство республиканским, а Россию — республикой.

Во внутренней переписке со своими правительствами (в составе царского правительства имелся «чёрный кабинет», расшифровывавший иностранные дипломатические депеши; он продолжал действовать в нашем министерстве, конечно, под строжайшей тайной, и при Временном правительстве) иностранные представители нередко употребляли слово «республика» в отношении России, именуя Временное правительство «республиканским». Сошлюсь, например, на такую перехваченную в самом начале Февральской революции телеграмму швейцарского посланника Одье, который в связи с делом «Общества электрического освещения 1886 года» говорил о «слабости республиканского правительства», о «тяжёлом финансовом положении республики» и т.д. Мало того, неоднократно иностранные представители прямо спрашивали у А.А. Нератова: «Что же, в России разве уже не республика?» Как-то раз по одному делу ко мне пришёл шведский посланник Брендстрем, бывший и при царском режиме. Упомянув слово «республика» в отношении России, он спросил меня: «C’est la republique, n’est-ce pas?»[40] Когда же я ему указал на позицию Временного правительства, он улыбнулся и заметил: «Mais en effet neanmoins c’est la republique»[41]. Учредительное собрание должно было только «подтвердить» республику — таково было всеобщее убеждение иностранного дипломатического корпуса при Временном правительстве.

Перемены в личном составе и структуре министерства, происшедшие с приходом Милюкова в качестве министра иностранных дел, были, по сравнению с важностью общего поворота всей политики правительства, очень незначительны. Конечно, отставка А.А. Половцова, которого Штюрмер назначил товарищем министра, была существенным явлением, но ведь Половцов был, несмотря на свою давнишнюю (и притом кратковременную) службу в министерстве, сам аутсайдером. Затем последовало увольнение М.И. Догеля, начальника Юрисконсультской части, но, как я не раз отмечал раньше в моих записках, Догель, служивший менее года в министерстве, никогда не играл в нём сколько-нибудь существенной роли. Все они, по нашему понятию, были аутсайдерами, и уход Половцова и Догеля был скорее реставрацией министерства, очищением его от штюрмеровской скверны, чем нововведением. Не поразил нас также уход Ю.П. Бахметева из Вашингтона и Неклюдова из Стокгольма, так как про первого говорили и раньше скорее плохо, чем хорошо, а Неклюдов уходил сам, по вполне личным мотивам (да и Бахметев также, как я выше отметил).

Гораздо более сильное впечатление произвела на весь наш состав происшедшая уже позже, во второй половине марта, одновременная отставка С.Д. Сазонова, тогда назначенного послом в Лондон, и А.П. Извольского, бывшего с 1910 г. послом в Париже. Удивил нас всех, и крайне неприятно, даже не сам факт увольнения, а его обстановка. Дело в том, что Сазонов, например, назначенный ещё при Покровском послом в Лондон и бывший в дни Февральской революции в Петрограде, будучи подтверждён в своей должности П.Н. Милюковым, спешил уехать из Петрограда и с аукциона продал всю свою мебель. На вокзале, в тот момент, когда он уже садился в поезд, ему сообщили, что он уволен. Одновременно с приказом об отставке Сазонова был дан приказ об увольнении А.П. Извольского. Принимая во внимание, что в самом начале своей министерской деятельности П.Н. Милюков лично уверял Сазонова, что посольский пост в Лондоне останется за ним, для нас было ясно, что Милюков не является истинным хозяином своего ведомства.