Есенин - Виталий Безруков

— А что же он топит тебя, Сережа? В вине топит! У меня всегда сердце замирает при его появлении… Я не отношу его к числу твоих прихлебателей, он неглуп, а благодаря своей хитрости даже кажется умным… Он чувствует литературу, язык… Но, Сергей, Сахаров как никто умеет уговорить тебя зайти в ресторан или куда-нибудь в пивную… Вот тебе доказательство — сегодня! Ты же сколько держался, а он появился — и пошло-поехало!.. — Все это Бениславская выпалила, как давно наболевшее. Зрачки ее карих глаз смотрели по-прокурорски строго. Она глядела на Есенина и будто угадывала его сомнения и тревогу.

— Галя, ты нас-то-я-ща-я! Ты большой человек! Ты ясновидящая! — сказал он с восторгом. Придвинувшись к девушке поближе, Сергей стал торопливо давать указания, с тревогой поглядывая в сторону Сахарова, словно тот мог услышать его.

— У Сашки мой архив… он у него в Питере. Много всего… Так вот… стали рукописи пропадать! Ты, Галя, от Сахарова все забери, привези сюда, и больше Сашке ничего не давать!

— Все сделаю, Сережа! — Она благодарно и в то же время с грустью взглянула на него. — Ты же знаешь, в отношении стихов и рукописей твои распоряжения для меня — закон! Вставай, пойдем, а то, я вижу, Сахаров уже не смеется и все зыркает на меня…

— Да пошел он на хер! — пьяно засмеялся Есенин и поцеловал Галю в губы. — Я ему за тебя морду набью, если хочешь… — Он поднялся и направился к Сахарову.

— Сережа! Сережа! Ты с ума сошел! Умоляю, не надо! — Бениславская вцепилась в его рукав.

— Ладно! — добродушно рассмеялся Сергей. — «Так и быть, пощажу ради праздника — помилую!» — громко прочитал он из «Песни про купца Калашникова».

Когда они вчетвером дошли наконец до Тверской, Есенин вдруг закричал:

— Смотрите! Смотрите! Беспризорники воюют с Москвой!

Целая орава беспризорников, остановив за колеса коляску «лихача» с сидящей в ней нарядно одетой женщиной, перекрыли движение на Тверской. В лохмотьях, грязные, они толкали и опрокидывали все на своем пути. Прохожие шарахались в стороны, торговки были в панике. Милиционер со свистком беспомощно гонялся за беспризорниками, но куда там!.. Есенин высвободился из цепких Галиных рук и бросился к ним, продолжая выкрикивать: «Вот черти! Никого не боятся! Вот это сила! Вырастут — попробуй справиться с ними! Государство в государстве!» Глаза его горели восторгом. Засунув пальцы в рот, он пронзительно свистнул и, сорвав с головы шляпу, запел во все горло:

Позабыт, позаброшенС молодых юных лет,Я остался сиротою,Счастья в жизни мне нет!..

— Сергей, не надо, прошу тебя! — снова уцепилась за его рукав Галя, оттаскивая Есенина от беспризорников.

— Пусть поет… Что плохого? — хитро улыбаясь, вмешался Сахаров.

— Да он же пьяный! — обрушилась на него Галя. — В милицию заберут! А вы, как всегда, в стороне! Катя, останови извозчика!

— Это гимн беспризорников! Я петь с ними хочу! — вырывался Есенин, но Бениславская вцепилась в него мертвой хваткой, и ничто не могло остановить ее.

— Сергей, едем домой! — умоляла она, затаскивая Есенина в коляску. — Мы дома споем этот гимн!.. Вина возьмем и петь будем! Катя, помоги!

Катя с Сахаровым стали подталкивать Есенина, и он сдался. Когда пролетка тронулась, он поднялся во весь рост и, сорвав с головы шляпу, кинул ее беспризорникам:

— Дарю! Родные мои! Носите на здоровье! — Голос его осекся от подступивших слез. Он плюхнулся на сиденье и снова запел, не стыдясь своих слез: «Вот умру я, умру, похоронят меня, и никто… где могилка моя».

Августа Миклашевская, тихая женщина с грустными глазами, актриса таировского театра, как и все актеры, подрабатывала на жизнь случайными выступлениями в сборных концертах, благо у нее был сильный голос приятного тембра. На сей раз на сцене кабаре «Нерыдай» она пела что-то бесстыдно-шумное. Несколько десятков москвичей в туалетах дореволюционных времен, сидя за столиками, сально пялились на ее стройные ноги, попивая вино, закусывая и вслух отпуская замечания в ее адрес.

Неожиданно в это увеселительное заведение вошел Есенин с букетом цветов и в сопровождении брата Ильи, который с тех пор, как приехал с ним из деревни, ходил за ним по пятам, как преданная собачонка. Есенин устроил его в рыбное училище, но все свободное время тот неотступно оберегал брата, следуя за ним повсюду.

— Здесь она! Вон, на эстраде! Любава моя! — сказал Есенин громко, не обращая внимания на посетителей. — Тихая моя любовь! — выдохнул он, счастливо улыбаясь.

— Ничего себе «тихая» — орет как! — добродушно усмехнулся Илья.

— Это она работает… Артистка, что делать! В жизни она совсем другая… сам увидишь! — заступился Есенин за свою «любаву». — Давай вот тут сядем!

Когда они уселись за свободный столик, поближе к сцене, Илья спросил с тревогой:

— Брат, сегодня пить будешь?

— Нет, братуха… при ней ни за что! — успокоил он Илью.

В это время Миклашевская под аплодисменты закончила свое пение, и Есенин рванулся к эстраде. Он протянул ей цветы и, нежно поцеловав руку, шепнул:

— Августа, вы еще долго?

— Еще один номер и все! — ответила она и, улыбаясь и раскланиваясь на продолжающиеся аплодисменты, убежала за кулисы.

— Кофе, и покрепче! — заказал Есенин подскочившему официанту. — Илья, может, ты выпьешь?

— Окстись, брат, когда это я без тебя пил? С тобой-то и то — чтоб тебе меньше досталось! — обиделся Илья.

На эстраду выскочил бойкий молодой человек и, отыскав глазами в зале сидящего Есенина, весело и звонко объявил:

— Сейчас по нашей просьбе, я надеюсь, прочтет свои стихи недавно вернувшийся из мирового турне, которое он совершил со своей женой — знаменитой босоножкой мадам Дункан, поэт Сергей Есенин! — Он зааплодировал, выразительно глядя в сторону Есенина.

Есенин, возмущенный такой наглой выходкой, встал. Казалось, запахло скандалом. Поднялся со своего места Илья. Но из-за кулис выглянула улыбающаяся Миклашевская, и Есенин остановил брата:

— Ничего, Илья! Хрен с ним!.. Не будем скандалить… Она здесь!

Он подошел к эстраде и легко вскочил на нее.

— Стихов моих захотелось? Остренького… после винца сладенького?! — повернулся он к публике.

Все дружно засмеялись его шутке и зааплодировали.

— Браво, Есенин! «Москву кабацкую»! — раздались голоса.

Есенин посмотрел за кулисы, где Миклашевская о чем-то спорила с конферансье, и, хитро улыбнувшись, начал во весь голос, как обычно, только улыбка не сходила с его лица во время чтения.

Заметался пожар голубой,Позабылись родимые дали.В первый раз я запел про любовь,В первый раз отрекаюсь скандалить, —

как на исповеди, откровенно признавался он перед всеми в своем новом чувстве. А следующая строфа, полная горького сожаления за прошлые заблуждения, еще больше расположила публику:

Был я весь — как запущенный сад,Был на женщин и зелие падкий.Разонравилось пить и плясатьИ терять свою жизнь без оглядки.………………………………………………….

Поступь нежная, легкий стан,Если б знала ты сердцем упорным,Как умеет любить хулиган,Как умеет он быть покорным.

В голосе, в глазах и жестах его было столько нежности и любви к стоящей за кулисами женщине, что дамы в зале заахали, мужчины понимающе кивали в такт, а официанты застыли на ходу с блюдами в руках.

А Есенин с отчаянием каялся любимой:

Я б навеки забыл кабакиИ стихи бы писать забросил,Только б тонко касаться рукиИ волос твоих цветом в осень.

Я б навеки пошел за тобойХоть в свои, хоть в чужие дали…В первый раз я запел про любовь,В первый раз отрекаюсь скандалить.

— Браво, Есенин! Браво! — разразился зал криками и аплодисментами. Посыпались вопросы: «Кому посвятили вы эти стихи? Кто ваша муза, Есенин?» Хор визжащих восторженных голосов скандировал: «Еще! Е-ще! Е-ще! Сти-хов! Сти-хов!»

— Умоляю, еще, мы так давно тебя не слышали! — покрыл всех густой баритон. Зал дружно засмеялся. Пока звучали аплодисменты, Есенин ушел за кулисы и подошел к Миклашевской.

— Что с вами, Гутя?.. Чем-то расстроены? — с неподдельной тревогой спросил он.

— Понимаете, Сережа, я должна была отработать еще номер, но партнер не пришел… — Она готова была заплакать от огорчения.

— Что за номер? — Есенин угрожающе посмотрел на конферансье.

— Танго «Апаш»… Не могу же я танго одна танцевать. — Слезы и в самом деле градом потекли у нее из глаз.

Есенин озорно переспросил:

— «Апаш»? Только и всего?.. Объявляй номер, козел! — приказал он конферансье.