Рождественские истории - Чарльз Диккенс

Я не стану говорить, что стал за шесть лет мудрее — или лучше. Однако могу утверждать со всей уверенностью: эти шесть лет были временем самобичевания и угрызений совести. У вас нет никаких причин обойтись со мной мягко. Шесть лет назад я злоупотребил гостеприимством вашего дома, побуждаемый собственными изъянами, — и сейчас испытываю стыд, которого никогда не забуду. Однако вместе со стыдом я получил некоторую надежду, — тут он коротко взглянул на Марион, — от той, которую смиренно молил о прощении, когда сумел оценить ее высокую душу и собственную ничтожность. Через несколько дней я навсегда покину эти края. Простите меня! Прости и отпусти! Содеянное вернется!

Время — с которым я имею честь поддерживать знакомство вот уже тридцать пять прожитых мною лет и с которым вместе наблюдал за развитием этой истории — поведало мне, беспечно опершись на свою косу, что Майкл Уорден никуда не уехал; он не продал дом, а открыл его заново и радушно принимает гостей; что у него есть прелестная жена, гордость всей округи, — по имени Марион. Однако поскольку я знаю, что порой Время перемешивает факты, то сейчас не могу утверждать с уверенностью, что его сообщениям стоит верить.

Сверчок за очагом[4]

Сказка теплого крова

Лорду Джеффри

С любовью и преданностью

Посвящаю я эту маленькую историю.

Автор

Декабрь 1845 года

Первая трель

Все началось с чайника! И не рассказывайте мне, что там говорит миссис Пирибингл, — я знаю лучше! Миссис Пирибингл может сколь угодно твердить все, что пожелает. А я говорю — первым был чайник! Кому и знать, как не мне? Сначала засвистел чайник, затем, через добрых пять минут, ожили маленькие блестящие часы с кукушкой — и только потом Сверчок издал свою первую трель.

Да-да-да! Уже и часы закончили бить, и фигурка Косильщика, вихляясь и покачиваясь, много раз прошла со своей косой взад-вперед по невсамделишной лужайке перед невсамделишным мавританским дворцом, — и только потом в дело вступил Сверчок!

Да, я люблю поворчать, это всем известно. И я не стал бы вступать в спор с миссис Пирибингл, не будь совершенно уверен, как на самом деле обстоят дела. Поддаться уговорам? Да ни за что! Только факты. А факт состоит в том, что сначала закипел чайник, а сверчок подал голос никак не раньше чем через пять минут. Станете возражать? Тогда не пять, а десять.

Позвольте же рассказать все по порядку. Мне следовало прямо с этого и начать, скажете вы. Однако по порядку — значит с начала. А как я могу начать с начала, если не упоминать чайник, с которого все и началось?

Понимаете, между чайником и сверчком есть некоторая связь: они состязаются. Вот оттуда оно все и произошло.

Миссис Пирибингл вышла из дома в промозглые сумерки, ее деревянные уличные башмаки клацали по сырым камням и оставляли на мокрой грязи многочисленные отпечатки железного обода подошвы — вызывая тем самым в памяти построения великого греческого геометра, применимые теперь и для плоскости двора тоже — так вот, миссис Пирибингл вышла во двор и наполнила из кадки чайник. Вернувшись в дом (вернувшись за вычетом башмаков, и это был хороший вычет, скажу я вам, ведь башмаки высокие, а миссис не так уж чтобы очень), она поставила чайник на огонь. И на минуточку вышла из себя (шагнула на шажок в сторону, мало ей башмаков): вода была неприятно холодная; эта скользкая, увертливая, сырая субстанция проникала, кажется, повсюду — даже за железный обод под подошвой деревянного башмака; и она, эта противная субстанция, намочила бедной миссис Пирибингл все пальцы на ногах и основательно вымочила все, что выше. Мокрые чулки — особенно мокрые чулки! — для опрятной женщины — вы только представьте!

Дело усугублял и сам чайник. Он ни за что не желал стоять ровно на верхнем выступе или ближе к топке; нет, он клонился и шатался да еще и расплескивал — негодник такой! — воду прямо на очаг. Он бранился, шипел, что-то мрачно бубнил и плевался. Мало того: еще и крышка вывернулась из пальцев бедной миссис Пирибингл и с изобретательным упрямством, достойным, прямо скажем, лучшего применения, опрокинулась, затем стала боком — и нырнула на самое дно чайника. Даже мужественно пошедший ко дну линейный корабль Королевского флота «Его Величество Георг» не оказывал такого яростного сопротивления стихии, как эта окаянная крышка, когда миссис Пирибингл вытаскивала ее наружу.

Мало того! Даже теперь чайник смотрел исподлобья и вызывающе молчал, будто воды в рот набрал; ручка его кривилась, а носик задрался кверху, точно заявляя: «Ставьте меня на огонь, ставьте! Все равно не стану кипеть!»

Миссис Пирибингл лишь добродушно хмыкнула. Она отряхнула пухлые руки и, посмеиваясь, присела рядом с чайником. Между тем веселые языки пламени поднимались и опадали, освещая часы с кукушкой и Косильщика перед мавританским дворцом. Казалось, все замерло; бушевало одно лишь пламя.

Но нет, не так. Косильщик бодро подергивался, раз, другой. Когда же часы начали бить, на его судороги стало просто страшно смотреть. А уж когда из недр мавританского дворца выскочила кукушка и издала шесть надлежащих «ку-ку», — на каждое несчастный Косильщик вздрагивал, словно услышал хохот призрака, — он и вовсе лишился суставов.

Бедняга затих и отмучился только после того, как тяжелые гири замерли на своих цепях. И то сказать, причина для такого испуга у него имелась, и какая: механизм часов так ужасающе громыхал, отмеряя время, что, полагаю, кто угодно бы испугался. Такие ходики еще называют «голландскими»; поговаривают, что голландцы, их изобретатели, обожают красоваться в широченных коротких штанах — словно хранят нижнюю половину туловища в футляре; и мне решительно непонятно, отчего они не облекли таким футляром металлическую начинку часов, спрятав от впечатлительных зрителей все шестерни, рычаги и пружины?

Так что, сами видите, все началось с чайника. Он подобрел, тихонько запел; вот в его глубине что-то тихонько заурчало, зафыркало — и стихло, словно никакого звука он и не издавал. И только после двух или трех тщетных попыток задавить свои вокальные экзерсисы в зародыше, словно их и не было, он одолел застенчивость и заполнил кухню песенкой — такой уютной и бодрой, какой не мог бы похвастаться ни один самый чувствительный соловей.

Вот так вот! Честь вам и хвала, если немудреная песенка домашнего крова ясна вам и понятна. Вырывающийся из носика пар, словно теплое дыхание, весело поднимался