Рождественские истории - Чарльз Диккенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Майкл Уорден потер лоб.
— Простите, что не разделил с вами скорбь. Я сейчас пребываю словно в полусне и никак не могу проснуться. Конечно же, мистер Снитчи, я страшно сожалею, что мы потеряли мистера Креггса. — При этом он с сочувствием покосился на Клеменси и утешающего ее мужа.
Стряпчий заметил:
— Мистер Креггс, сэр, часто заявлял, что в нашем мире все дается слишком просто. Однако для него самого жизнь оказалась не столь простой, и я вынужден с сожалением это констатировать. Иначе он не ушел бы так быстро. Для меня его кончина — огромная потеря. Он был моей правой рукой — а также правой ногой, правым глазом, — вот кем был для меня покойный мистер Креггс. Дело без него не идет. Он завещал свою долю предприятия миссис Креггс через душеприказчиков, управляющих и попечителей. До сего часа его имя так и значится на вывеске фирмы. Я порой стараюсь себя убедить, как ребенок, право, что он жив. Возможно, вы обратили внимание: я по-прежнему говорю от своего имени и от имени Креггса — покойного, сэр, покойного. — И мистер Снитчи растроганно взмахнул носовым платком.
Майкл Уорден, по-прежнему наблюдавший за Клеменси, повернулся к мистеру Снитчи, едва тот умолк, и что-то прошептал ему на ухо. Стряпчий покачал головой.
— Ах, бедняжка. Да, она всегда была очень предана Марион. Всегда была ей верна. Милая Марион! Бедная Марион! Успокойтесь, миссис, — теперь-то, когда вы замужем, я могу называть вас «миссис», Клеменси?
Клеменси только вздохнула и помотала головой.
— Ладно, ладно! Подождем до завтра, — сочувственно произнес стряпчий.
Клеменси всхлипнула.
— Завтра не вернет мертвого к жизни, мистер.
— Не вернет. А то я вернул бы покойного мистера Креггса. Однако время лечит, и завтрашний день может принести нам утешение. Подождем до завтра!
Тут Клеменси, пожав протянутую руку, кивнула; Бритт, которого очень удручало подавленное состояние жены, закивал тоже, — и господа Снитчи и Уорден поднялись наверх. Они беседовали столь тихо, что ни единого словечка не пробивалось сквозь бряканье посуды, шкворчание сковородок, бульканье кастрюлек, тихое монотонное жужжание поворотного механизма вертела: он все время ужасно щелкал, словно в своем легкомысленном вращении натыкался на преграды, — и всякого прочего кухонного шума и суеты.
И вот наступил новый день, ясный и тихий; и нигде приметы осени не проявлялись так отчетливо, как в саду доктора Джеддлера. Со времени побега много раз таял снег, распускались, меняли цвет и опадали листья. Увивающая крыльцо жимолость снова зеленела, густая листва дарила тенистый уют, и вся картина была такой же спокойной и безмятежной, как прежде, — однако ее, ее тут больше не было!!!
Не было. Не было. Да и странное зрелище являла бы она теперь в этом старом доме — такое же странное, как когда-то являл оставшийся без нее дом. Однако сейчас в саду сидела женщина, и из ее сердца милый образ не уходил никогда. Он пребывал в ее памяти: неизменный, юный, лучистый, наполненный упованиями и надеждой; он жил в ее любви, — теперь поистине материнской, ведь рядом играло ее собственное обожаемое дитя; он жил на ее губах, по-прежнему шепчущих родное имя.
Душа беглянки смотрела из этих глаз. Из глаз Грейс, которая вместе с мужем сидела в саду: в этот день, в годовщину их свадьбы, в день рождения мужа. И в день рождения Марион.
Не сбылось ни одно из предсказаний доктора Джеддлера: Альфред не прославился, не разбогател, не забыл юность и прежних друзей. Он просто тихо, незаметно и терпеливо трудился: навещал дома бедняков, сидел у детской кроватки и смертного одра, нес надежду и утешение. Его непреходящая доброта и великодушие расцвечивали не торные дороги этого мира, но узкие тропки; не давали быть затоптанными под гнетом нищеты самым слабым росткам, раскрашивали их свежими и ясными красками. С каждым прошедшим годом Альфред все крепче убеждался в истинности своих старых представлений. Его теперешняя жизнь, такая скромная и уединенная, снова и снова показывала ему, как люди, сами того не осознавая, встречают на своем пороге ангелов — как в стародавние времена; ведь порой даже тот, кто плохо одет, скуп или уродлив, испытав горечь потери или сильную боль, становится воплощением отзывчивости и сострадания.
И он жил именно ради этого — на земле, где когда-то произошла битва, и тысячи убивали тысячи; он не жаждал признания и успеха — просто счастливо жил со своей женой, своей милой Грейс.
А что же Марион? Неужели он ее забыл?
— Как летит время, дорогая Грейс, — произнес Альфред. — Мне кажется, та ночь была давным-давно. Мы отсчитываем время не по годам, — а по событиям и переменам, которые произошли с нами.
Грейс вздохнула.
— Однако годы тоже идут. Уже шестой раз мы приходим сюда в день ее рождения, и вспоминаем, и шлем ей наши мысли. И ждем. И надеемся, что это свершится — встреча, так страстно ожидаемая и так долго откладываемая. Ну когда же, когда же?
В ее глазах появились слезы. Муж обнял ее.
— В том прощальном письме, которое Марион оставила для тебя на столе, любимая, и которое ты так часто перечитываешь, — там ведь написано, что должны пройти годы, прежде чем это может свершиться. Ты же помнишь?
Грейс достала из-за корсажа письмо и поцеловала.
— Да.
— И что все эти годы, как бы счастлива она ни была, она станет с нетерпением ждать минуты, когда вы встретитесь, и все разъяснится. И что она от всего сердца молит тебя сделать то же самое. Ведь так?
— Да, Альфред.
— И то же было во всех письмах, которые она прислала с тех пор?
— Кроме последнего, несколько месяцев назад: в нем она говорила о тебе, о том, что стало тебе известно; о том, что мне предстоит узнать сегодня, сегодня вечером.
Альфред посмотрел на быстро садящееся солнце. Скоро закат, то самое, назначенное время.
Грейс серьезно взглянула на мужа и положила руку ему на плечо.
— В том первом письме, которое я
