Рождественские истории - Чарльз Диккенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И что это, любовь моя?
— В том первом письме Марион написала, что, уезжая, ты оставил ее на мое попечение. И теперь она оставляет на мое попечение тебя, что она умоляет и заклинает меня — во имя моей любви к ней, во имя моей любви к тебе — не отвергать ту привязанность, которую, как она надеется (она точно уверена — так было написано) ты перенесешь с нее на меня, едва затянется рана, — и что она умоляет и заклинает меня принять эту привязанность и ответить на нее.
— …и что это снова сделает меня счастливым, Грейс. Она и вправду так написала?
— …и что твоя любовь сделает меня счастливейшей из женщин, — ответила жена, и он сжал ее в своих объятиях.
— Послушай меня, дорогая, — сказал он. — Нет. Вот так. — И он мягко вернул ее голову, которую она было подняла, обратно к себе на плечо. — Я знаю, почему ты раньше никогда не читала мне этот отрывок. Знаю, почему никогда не намекнула — ни словом, ни взглядом. Я знаю, почему моя Грейс, мой самый искренний и верный друг, так колебалась, прежде чем стать моей женой. И понимание этого… Господи! Как я благодарен Тебе, что Ты доверил мне это драгоценное сердце!
Альфред прижал жену к груди; на ее глазах снова выступили слезы, только теперь это были слезы радости. Он вздохнул и перевел взгляд на дочь. Марион-младшая сидела на низенькой скамеечке у ног родителей и увлеченно составляла букет. Отец окликнул ее:
— Смотри, какое небо красивое.
При этих словах Грейс быстро подняла голову.
— Альфред, солнце садится. Ты не забыл — до наступлении заката…
— …ты узнаешь всю правду о Марион.
— Всю правду, всю, — повторила она умоляюще. — Больше не останется тайн. Так было обещано. Разве нет?
— Именно так.
— До заката в день рождения Марион. Видишь солнце, Альфред? Как быстро оно садится?
Он обнял жену за талию и заглянул в глаза. Сказал спокойно:
— Дорогая Грейс, ты все узнаешь не от меня. Правда придет из других уст.
Она слабо повторила:
— Из других уст.
— Да. Я знаю твое верное сердце, твою отвагу. А больше ничего и не нужно. Ты сама сказала: время пришло. И оно пришло. Скажи мне, готова ли ты перенести это испытание? Испытание, удивление, потрясение. Вестник ждет у ворот.
— Вестник? — переспросила Грейс. — Вестник чего?
— С меня взяли обещание больше ничего не говорить. Понимаешь?
Грейс шепнула:
— Не решаюсь подумать.
Что-то было такое в спокойном взгляде Альфреда, что ей стало страшно. Она снова спрятала лицо у него на плече, дрожа, моля о минуте отсрочки.
— Смелее, жена! Вестник ждет у ворот. Найди в себе силу духа — узнать, что он принес. Закат солнца в день рождения Марион все ближе. Ну же, Грейс, смелее!
Грейс подняла голову, взглянула на мужа и сказала, что готова. И сейчас, когда она стояла и смотрела на него, ее лицо так напоминало лицо Марион в те давние дни, что вызывало изумление.
Альфред шел к воротам, ведя с собой дочь. Грейс подозвала ее, — произнеся при этом имя своего дитя и имя беглянки, — и прижала к груди. Малышка, едва ее отпустили, снова заторопилась за отцом.
Грейс осталась она.
Страх, надежда… Она застыла, глядя на удаляющиеся фигуры.
Ах, кто это? Кто возник из теней, появился на пороге? Чей это силуэт — в белом одеянии, шелестящем в вечернем воздухе? Вот пришелица склоняет голову на грудь отца, прижимается к любящему сердцу. Боже всемогущий! Вот она высвобождается из его старых рук — и с рыданием, с движением, полным бесконечной любви, бросается в объятья Грейс.
Ох, Марион, Марион, милая сестра! О, любовь всего сердца! Что за несказанная радость, безграничное счастье — снова тебя увидеть!
Нет, это не греза, не сон, не созданный надеждой и страхом призрак! Это Марион, настоящая, живая, родная Марион! Такая прекрасная, счастливая, не омраченная выпавшими на ее долю испытаниями; такая возвышенно прекрасная: она подняла лицо к яркому закатному солнцу — дух, спустившийся на землю, чтобы утешать и исцелять.
Вцепившись в бессильно осевшую на скамью сестру и улыбаясь сквозь слезы, Марион упала на колени и обняла Грейс обеими руками, не отводя жадного взгляда от ее лица; и под лучами закатного солнца, в его мягких лучах, в спокойствии подступающих сумерек обретенная вновь беглянка наконец нарушила молчание; ее голос, такой тихий, ясный; ее милый голос прозвучал в тишине.
— Когда я жила в родном доме, Грейс, куда вернулась сейчас…
— Подожди, родная! Минуточку! О, Марион, я снова слышу твой голос!
Снова слышать любимый голос! Это было так сильно, так мучительно.
— Когда я жила в родном доме, Грейс, куда вернулась сейчас, я любила Альфреда всей душой. Ах, как я его любила! Я бы умерла за него, не пожалев собственной юности. И глубоко в сердце я никогда не переставала его любить, ни на миг. Ни на миг. Хотя с тех пор минуло время, и все прошло, и ушло, и все изменилось, у меня душа разрывается, как представлю, что ты, так чисто и верно любящая, могла подумать, что тогда я не любила его по-настоящему. Я никогда не любила его сильнее, Грейс, чем при нашей разлуке и его отъезде. Я никогда не любила его сильнее, чем в тот день, когда сбежала.
Сестра потрясенно посмотрела на Марион.
— Однако, сам того не понимая, он получил в дар еще одно сердце. — Марион мягко улыбнулась. — Еще одно, задолго до того, как я поняла, что мое тоже принадлежит ему. Твое сердце, моя дорогая сестра, — такое жертвенное, такое преданное, такое благородное… В нежной привязанности ко мне ты решила отказаться от своей любви, оборвать нить, держать свое чувство в секрете от чужих глаз. Но мои глаза… они ведь были наполнены той же нежной привязанностью к тебе и благодарностью, как они могли не заметить? Я легко читала в глубинах твоего сердца. Я видела, какая борьба там происходит. Я знала, как ценит, как любит тебя Альфред — хотя и иной любовью. Однако также я знала и свой долг. Я каждый день видела перед собой пример следования долгу, твой пример. И я знала, что должна воздать тебе за все, что ты сделала для меня. Я молилась и молилась. Не могла заснуть, все вспоминала
