Карьера - Александр Николаевич Мишарин

Съедобный! Вот и съели его! А из нас самих… на сто человек — один порядочный и то с трудом найдется! А жить-то России надо! Выбираться надо! А как?

Он посмотрел на брата с печальной злобой и слегка провел тяжелой, заскорузлой ладонью по его еще юному лицу.

— Как?! Не молчи! Ответь!

И только оттолкнул брата. Снова отвернулся к стене.

— Саша… Саня! — снова попытался растормошить брата Иван. Но тот только молчал и не двигался.

— Умнее, может, и будешь, — услышал Иван задумчивый, словно отдаленный, голос брата. — Сильнее будешь! Ловчее будешь…

Глухо звучали его слова.

— Только все это… Тебя же от себя самого отгораживать будет. Душа-то не от умных слов или учености! И уж не от ловкости приходит! Нет! От другого! Она! Даже у меня! У старого каторжника! А осталось… На донышке. Ее-то и береги!.. Она нам с тобой, братуха, от матери осталась! От простой ее души. Помни это!

Он некоторое время лежал молча. Только еле вздрагивали его плечи.

— Уходи! А я?! Что… я?!

Он сделал резкий, почти гневный жест — вон.

«Отгуляла Фирсовна — относила кофточки!» — услышал Иван последние слова старшего брата.

Когда он медленно спускался с крыльца, держа в одной руке новый фибровый чемоданчик со своими вещами, а в другой фанерный ящик с книгами, ему послышалось, как в доме кто-то очень громко хлопнул дверью.

Взлетели ласточки, сорвавшись с гнезд из-под покатой крыши.

Когда он вбежал обратно в комнату, Александр, казалось, спал тем же тяжелым, каменным сном, привалившись к стене. И он рывком развернул его тело и увидел в одной руке тяжелый «смит-вессон»… И темное, медленно расползающееся на сукне гимнастерки пятно.

Слева! Где сердце…

Многое забылось в долгой жизни Ивана Дмитриевича. Но тот разговор, тот день… Вспоминались в старости все чаще!

Только одно осталось на всю жизнь. Как зарубка, как табу — до крайности всегда был щепетилен Логинов с деньгами. И еще с наградами, с подозрительными премиями и вознаграждениями.

«Честный мужик», — уважительно говорили про него.

И именно сегодня, сидя за молчаливым столом, он особо чувствовал смысл тех, братовых слов! Тень тех денег, о которых предупреждал брат.

«Один порядочный человек на сотню! — Да и то… Если не поманить всурьёз…»

Да какие у меня-то деньги? Они у жены! У домработницы… Сам-то их в руках забыл, когда держал…

Он еще более плотно укутался в пальто — «не жар ли подступает?»

Дочка с зятем? Так он им даже «Жигули» запретил покупать. Сами как-то заработали… А как? Кстати?

Вот, насторожился и от этих проклятых «Жигулей»… Но сам-то чувствовал, что не там… Не в той стороне — опасность!

Дача — государственная? Машина — ведомственная? Умру — так моих сразу с дачи попросят. Жене — пенсию, в рамках положенного… Особых бриллиантов я что-то на ней не видел… Разве что в Ленинграде как-то купили. И то вдвоем. Расщедрился, сам не зная отчего… Красивые такие камушки на старинной платине.

Он вздохнул, с просвистом, будто сильно перекурился. И этот сиплый просвист снова, отдаленно, напомнил брата.

Есть! Есть у него камни. Только другие — в почках! Дают о себе знать… Но пока терпимо! А потом… в медицинском заключении… Газеты известят! Каких «драгоценностей» он был обладатель?! Да! Недолог уж тот день…

— Вернулся? — повернул к нему голову Корсаков.

— Брата-то моего… Помнишь? — спросил Иван Дмитриевич.

— Ночевать будешь? — резко поднялся старик.

— Сядь!

— Что?

— Сядьте! — хоть и поправился, но по-прежнему недобро сказал Логинов.

Корсаков смерил его взглядом и почти спокойно, по складам, ответил:

— Пока здесь я… Хозяин дома!

Он как бы навис над гостем.

— А брата вашего… Я помню. Прекраснейшим образом! И вам до него… Милейший Иван Дмитриевич!.. Как мне — до Петра Первого!

— В каком же это… Смысле? — принял вызов Логинов. — Что он вор? И растратчик был? А я…

— Он был… Характер! А вы… Как — голыш! Знаете, что это такое? Камень, который вода да время превратили… Во что-то округлое, удобное и незаметное… О тебя — даже поцарапаться нельзя!

— Не будем… В таком тоне! — вдруг спокойно, что-то решив про себя, ответил Логинов.

— Не будем? — старик даже растерялся.

— Посидите с нами… Пожалуйста! Мы тут… ждем кое-кого…

Послышался шум подъехавшей машины. В сенях стукнули двери. Чей-то бодрый, мужской голос шутил. Счастливо смеялась молодая женщина…

Февронья Савватеевна, как всегда, была уже около двери, когда она распахнулась. В столовую влетела сияющая, декольтированная, в вечернем платье Галя.

— Ты откуда? Деточка? — несмело раскрыл дед ей руки для объятия.

— Из Большого! А потом там был маленький прием для иностранцев. А они такие смешные! Я им говорю, давайте по-вашему… Я же немножко училась? А они все по-русски… И так смешно! Так смешно…

— Многоуважаемый Александр Кириллович… — «с места в карьер» начал Нахабин.

— «Многоуважаемый шкаф»… — проворчал старик, усаживаемый Галей в кресло.

— Тогда дорогой Александр Кириллович! — Нахабин быстро наполнил бокал шампанского.

Февронья Савватеевна смотрела на него во все глаза, любуясь им и молодея, тоже молодея.

— Да! «Дорогой»! Цель нашего с Галей столь позднего приезда весьма простительна! Так же, как простительна сама молодость! Хотя бы… Ее? А?

— Это ты-то сама молодость? — ворчал старик, но у Гали было сейчас только одно желание — чего-то еще более праздничного, длящегося, бесконечного.

— Благословите нас! На колени! Галина! — вдруг крикнул Нахабин.

Он так артистично, так легко, по-молодому встал на колени перед Корсаковым, что Александр Кириллович только растерянно озирался вокруг. Рядом с ним, опустив голову, целовала, ласкала его руки внучка.

Корсаков увидел, что Февронья с совершенно серьезным лицом несет ему икону.

— Ты что? Ты что? С ума сошла! — старик чуть не рассмеялся.

— А что?! — хохотал Логинов, тоже чему-то неестественно радуясь. — Не историей же партии? Их благословлять?!

— Ты сам-то… Крещеный?! — приказывала Александру Кирилловичу Февронья. — Значит, имеешь право!

— Но почему именно я? У них отец