Величайшее благо - Оливия Мэннинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Публика ахнула. Все стали перешептываться. По зрительному залу пронесся восхищенный шорох. Это зрелище произвело такое впечатление, что некоторые женщины, не помня себя, зааплодировали. Фицсимон дожидался тишины с неумолимо мужественным видом, оглядывая зрительниц в передних рядах. Удовлетворившись всеобщим волнением, он вперил свой взгляд в княгиню Теодореску, вздохнул и заговорил:
Где мой слуга? Снимаю я доспехи.
Как мне сражаться под стенами Трои,
Когда жестокий бой в груди моей?
Никто не обращал внимания на Якимова, пока он не спросил: «Ужель исправить этого нельзя?» Его мягкий, бесполый голос содержал в себе, однако, некий похабный оттенок, и он шагнул к рампе с обескураживающе невинным видом.
Зрители завозились, не понимая, как им реагировать на происходящее, но когда сэр Монтегю одобрительно фыркнул, румыны расслабились. После этого они были готовы принять Якимова.
Он же всецело отдавался роли, ни на минуту не усомнившись в публике. Вскоре они полюбили его всем сердцем. После первых его реплик они уже не дышали, опасаясь пропустить какой-либо непристойный намек. Женщины веселились под прикрытием темноты, в то время как мужчины хохотали, ничуть себя не сдерживая.
Гарриет пристально наблюдала за Якимовым, помимо своей воли увлеченная происходящим. Это был «ваш бедный старый Яки» — тот же, который подошел к их столику в первый вечер в Бухаресте. Наш бедный старый Яки, думала она. Мой бедный Яки, да чей угодно, если заплатить. И всё же это было не вполне справедливо, поскольку этим вечером Якимов сполна отдал свои долги. Гай принял его и был вознагражден. Якимов выучил роль и отдавал спектаклю всего себя. Он помог Гаю осуществить эту постановку, и Гарриет была ему благодарна.
После его ухода зал взорвался аплодисментами, и всеобщее оживление задержало спектакль на несколько мгновений. Гарриет напряженно наблюдала за Фицсимоном, который добродушно воспринял эту задержку. Когда он наконец поднял руку и с улыбкой сказал: «Умолкните, о мерзостные крики!» — всеобщий хохот уже не оставил никаких сомнений: зрители всецело были на стороне актеров. Гарриет почувствовала, что готова получить удовольствие от происходящего. Бояться было нечего — если только не будет никакого форс-мажора.
Постепенно она расслабилась. Сцены сменяли одна другую не просто без оплошностей, но постоянно набирая темп. Спектакль проходил блистательно, и она с теплом думала о тех, кто так удачно играл свои роли: Дубедат, Инчкейп, Дэвид и сотрудники миссии, которые, как ей казалось, не должны были воспринять всё это всерьез.
А Софи! Игра Софи превзошла все ожидания. Глядя, как она фланирует, бросая многозначительные взгляды на Троила, своего слугу и любого мужчину, оказавшегося рядом, и розовый шифон стелется за ней, словно символизируя ее сексапильный аромат, Гарриет поняла, что перед ней прирожденная Крессида, «добыча каждого пришельца». Ее не затмевал даже Пандар. Они освещали и дополняли друг друга — коварный союз племянницы и дяди, вознамерившихся заполучить невинного Троила.
Никко восторженно повернулся к ней, пытаясь разобрать имя в программке.
— Кто это? — спросил он. — Неужели Софи Оресану?
— Да.
— Она просто великолепна!
Пандар пригласил влюбленных пройти в «комнатку с ложем», после чего объявили антракт.
Никко отправился добывать выпивку, а Гарриет, оказавшись в середине толпы, слушала, что говорят вокруг. Упоминали Кларенса («Так встретишь мистера Лоусона на улице и не подумаешь, что он такой комик!») и Дубедата, гнусавый голос которого сделался необычайно зловещим: его назвали très fort[72].
— А юный Диманческу! — воскликнула одна из женщин. — Как прекрасно он говорит! И манеры как у настоящего английского аристократа!
Диманческу держался безразлично, полуприкрыв глаза, которые распахнулись всего лишь раз — от ярости, что Патрокл пропустил реплику.
— А Менелай!
— О, Менелай!
Среди мужчин раздались смешки. Добсону, наряженному в греческие латы, не удалось достичь того же эффекта, что Фокси Леверетту и Фицсимону, но он всем своим видом намекал, что его персонажу подобное и не понадобилось бы. Своими печальными и виноватыми улыбочками, прекрасно отвечавшими румынскому чувству юмора, он всячески выражал незавидность своего положения.
Когда Никко вернулся к Гарриет с двумя стаканами виски, его поздравили с успешным выступлением Беллы. Ее появление на сцене произвело фурор.
— Она напоминала саму Венеру! — сказал один из мужчин. Гарриет подумала, что она и впрямь напоминала Венеру нового времени: огромный роскошный цветок без какого бы то ни было запаха.
Студента, который посредственно играл роль Париса, совершенно затмила его внушительная дама сердца: она выходила в центр сцены, демонстрируя свой профиль. Якимов в этой сцене был великолепен: он достойно уравновешивал тяжеловесную игривость Беллы, а его остроумие придавало диалогам дополнительный блеск.
Кто-то из публики, сверившись с программкой, восторженно прошептал:
— Неужели она румынка?
— Да, именно! — ответили из толпы, и Никко чуть не лопнул от гордости. Принимая поздравления, он так напрягся, что казалось, будто он вот-вот расплачется.
Поздравления достались и Гарриет. Гай исполнял не самую выразительную роль Нестора. Кто-то сказал: «Он и впрямь кажется древним!» — а Никко восторженно воскликнул:
— Гарри-отт, ваш муж и впрямь умеет играть!
Хотя от Гарриет ожидали экспертного мнения по поводу постановки, она поняла, что не может собраться с мыслями. Слишком сильно она боялась провала, и теперь, радуясь такому успеху, сказала только:
— Они все замечательно выступили.
Присутствующие согласились.
— Труппа гениев, — подытожил Никко. — Не зря мы потратили столько денег.
Во второй части спектакля Инчкейп вложил в диалог с Ахиллом всю мощь присущего ему сарказма, и вице-консул позади Гарриет фыркнул и сказал:
— Клянусь, Улисс — это же просто наш Инчкейп!
В этом-то и крылся секрет успеха, подумала Гарриет. За исключением Якимова и Гая, никому из актеров не приходилось играть. Все они исполняли роли самих себя. Поначалу такой метод подбора актеров показался ей сомнительным, но что еще было делать в этой ситуации? Публика с благодарностью принимала постановку: подобные гипертрофированные манеры имели больший успех, чем актерская игра. Когда занавес опустился, больше всего аплодисментов досталось тем, кто более всего был собой. Якимову устроили безумную овацию. Занавес поднимался и опускался с дюжину раз, и казалось, что этому не будет конца, пока Гай не вышел и не поблагодарил всех: публику, актеров, а главное — рабочих театра, которые «так нам
