Том 2. Произведения 1909-1926 - Сергей Сергеев-Ценский

Черноусый сдернул одеяло, взял тело за плечи, рыжий — за ноги: стуча, положили в гроб.

— Покажите мне ее!.. Покажи головку! — закричала Ольга Михайловна.

Отступили там внизу оба в белых халатах, и увидали оба здесь, снаружи, голову Мушки: мертвые пряди милых белых волос, желтое личико с запавшими глазами, и на левой щеке потемневшее большое пятно.

— А-а-ай! — не своим голосом, в совершенном испуге вскрикнула Ольга Михайловна, закрыла лицо руками и опустилась наземь.

Черноусый, обшарив комнаты привычными глазами, нашел в выдвинутом ящике стола гвозди и молоток и забил крышку гроба. Но в открытом шкафу он заметил также пачку табаку… Он взял ее, повертел в руках, стал к окну спиною и положил в карман. Максим Николаевич это видел, но тут же забыл об этом. Он успокаивал рыдавшую Ольгу Михайловну, как будто мог ее успокоить.

— Крепитесь! — говорил он. — Дорогая, крепитесь!.. Нам еще на кладбище идти, — не теряйте силы!..

Вынесли забитый гроб; положили на линейку, как ящик. Тронулись.

Оба высокие, Максим Николаевич и Ольга Михайловна шли под руку и старались идти в ногу.

Дорога круто вела вниз по камням и промоинам; давно не ездил по ней никто, и никто не поправлял ее лет семь с начала войны. Гроб сильно качало, и двое татар шли с обеих сторон линейки, придерживали тесный домик Мушки… Криворотый набил на крышке его крест из цветных дощечек, а Ольга Михайловна обвила гроб длинной веткой кипариса.

Спустившись с горы вниз, в городок, санитары уселись на гроб и закурили, болтая о чем-то на своем кудахтающем языке, на котором нельзя говорить тихо, а они двое шли сзади молча, мерно шагая в ногу.

Набережная, по которой шли, была пуста. Выбитыми стеклами всех решительно окон зияли франтоватые прежде, в арабском стиле городские купальни. Стоявшую на двутавровых балках в самом море деревянную кофейню, вычурно раскрашенную и носившую шутливое название «Поплавок», теперь почти разобрали на дрова. От кинематографа «Рион» осталась одна задняя каменная стена; от целого ряда лавок на берегу — куча неприбранного мусора, лежащего уже два года. На этом мусоре сидел весь голый и весь в коросте чей-то неопрятный ребенок лет четырех и собирал черепки. Кусок набережной, сажени в три длиною, провалился и был унесен прибоем; место это огородили кое-как колючей проволокой, оставив узенький проезд… Морщинистая, простоволосая какая-то женщина в грязной кофте, шедшая навстречу, остановилась, посмотрела на гроб и на них двоих, испуганно перекрестилась и поспешно прошла мимо, пряча глаза.

Пустое море. Пустая пристань.

Шире шаг и в ногу!.. Так легче идти.

Проехала линейка Базарную площадь, от которой влево стояла церковь.

— Как же священника вызвать? — спросил Максим Николаевич.

— А? Священника? — очнулась Ольга Михайловна. — Нужно сходить к нему на дом… Пусть станут…

— Эй! — крикнул татарам Максим Николаевич. — Стой!.. К священнику сходим!

Линейка остановилась. Соскочил черноусый, но когда понял, чего хотят, махнул рукой и ворчнул:

— Зачем такой свячельник?.. Не надо свячельник!

Крикнул своим:

— Айда! Трогай! — и пошел следом.

— Должно быть, холерных не полагается хоронить со священником, — догадался Максим Николаевич. — Боятся заразы. Пригласим его после…

Кладбищ было два: старое и новое, — правда, хоть и прошлогоднее, но уж такой же величины, как старое.

Однако криворотый встретил линейку у ворот старого: чтобы скорее и легче было копать, вскрыл одну из старых могил, дойдя до полусгнившего гроба.

Кладбище было неуютное, на косогоре, на твердом шифере. Деревья здесь были редкие, чахлые, больше все кипарисы, сплошь облепленные прошлогодними и новыми шишками, некрасивые, корявые. Кресты на могилах больше все деревянные, некрашеные, кривые…

Гроб с линейки тащили с трудом черный и рыжий татары и кричали криворотому:

— Памагай, эй!.. Зачем так стоишь?

Миндальное деревцо кто-то посадил на старой могиле, и теперь его выкопали с корнем, и оно с поникшими узкими листочками валялось тут же рядом с бедряной костью, черной и прелой, какого-то давнишнего покойника.

Кладбищенский сторож, старик с зеленой бородою, еще бравый, должно быть бывший фельдфебель, принес полотенце опустить гроб в могилу.

И когда новенький гробик лег плотно на истлевающий старый, и криворотый вместе с другим приземистым пожилым и очень мрачным сбросили вниз по лопате жесткой, как железная руда, сухой земли, гулко ударившейся в доски, упала на колени Ольга Михайловна:

— Да детка ж моя, Марусечка!.. Да что ж это такое, господи!

— Не надо, Ольга Михайловна!.. Успокойтесь! — пытался было поднять ее Максим Николаевич, но бравый старик, подняв зеленую бороду, причмокнув, сказал строго:

— Раз ежели она мать, должна она по своем детищу плакать… Пусть…

Огляделся деловито кругом, увидел миндальное деревцо и вставил его снова в могилу.

— Да оно уж не пойдет теперь, брось! — сказал мрачный товарищ криворотого, валом осыпая сухую землю.

— Почем это знать? Корень у ней цельный! — не сдался фельдфебель. — Отобьет глазок и в лучшем виде пойдет!..

Но криворотый передразнил:

— Глазо-ок!.. Картошка это тебе?.. Ладнает, как бы на чай задарма получить!

Максим Николаевич думал: — На чай?.. Его право… И надо дать… А дать нечего… Стыд!

Отошли татары к воротам… Немного постояв без дела, отошел следом за ними и зеленобородый; каменно стуча, сыпалась вниз земля. Совершенно сраженное лежало ничком и крупно вздрагивало тело Ольги Михайловны, когда неожиданно, откуда-то сзади появился «Квазимодо» с портфелем, — Кизилштейн, курьер суда.

Докрасна рыжий, маленький, горбатый, испитой, но непреклонный, он начал сразу о служебном:

— Товарищ секретарь, заседание суда завтра, а вот тут (он щелкнул по папке) два дела о грабеже и краже… из милиции. Я вас издали видел, — за вами шел… Ну и что же у вас тут такое, — ай-ай!..

Максим Николаевич посмотрел на него хмуро:

— Ничего, Кизилштейн, — простое-житейское… Была одна девочка, Мушка, — и умерла… Больше ничего не случилось…

В стороне между могил проходили две пожилые уже женщины и несли на чадрах совсем маленький гробик… У каждой в руках было по ветке кипариса, и лица важные у обеих…

А в воротах, установив на земле пузатый дезинфекционный бак с резиновым рукавом, безусый санитар окатывал из него какою-то жидкостью прячущихся за ограды могил черноусого с рыжеусым и, отвалившись назад и задрав голову так, что чуть не падала шапка, хохотал во все горло.

Август 1922 г.

Жестокость*

У берегов появились нумерованные, мрачного вида английские крейсера, осторожно, но неуклонно-деловито пускавшие черные «колбасы» в небо. От Керчи шли слухи, что там дело очень серьезно. «Кроют!» — говорили красноармейцы. В Севастополе тоже «крыли»… И красные сняли телефоны и отступили в ночь на 21-е июня 19-го года, чтобы успеть вовремя вылиться из этой кубастой ликерной бутылки — Крыма — через узкое горлышко перешейка.

Занимали места в автомобилях, фаэтонах, линейках; иные же бросали накопленные было вещи, а также семьи, которыми кое-кто успел уже обзавестись, и двигались по шоссе пешком, надеясь пробраться затемно за перевал в степную часть, а там затеряться на время в большом городе и выжидать, таясь и не спеша.

В крайнем случае всегда ведь можно было записаться в добровольцы и идти до первой встречи со своими. Но этот «крайний случай» не представлялся ясно сознанию: поезд, битком набитый вагон, стремительность хода, частые свистки паровоза, движение, сжатое полосками рельсов, — это было яснее, и в это верилось.

Гремели дороги.

Напрягаясь, как живые, пытались обогнать один другого автомобили.

Трещали по камню шоссе колеса линеек. Кричали:

— Не задерживай!.. Эй!.. Давай ходу!..

А в лесу по сторонам кто-то гукал, гикал, огогокал, свистал.

Иногда раскатывался очень громкий в ночи выстрел… за ним другой, третий… Потом стихало, но автомобили и лошади громоздились друг на друга; пышущие лошадиные морды сбивали фуражки с пассажиров легковых автомобилей; лошади шарахались, ломали оглобли…

Ночь была темная. Беспокойно бились сердца. И кто-то кого-то ругал отчетливо, убежденно и громко:

— Вот так эвакуация! Не могли вовремя дать знать, подлецы!..

Когда небольшой шестиместный форд с шестью пассажирами выехал, наконец, из лесу и пошел полями, начало уже светать, и беглецы присмотрелись друг к другу и перекинулись несколькими словами… Из шести только трое были из одного места, другие трое пристали уже в пути.

В каждом человеческом лице есть детское, и как бы глубоко ни прятали его, бывают такие моменты, когда оно появится вдруг, и окажется, что человек еще совсем не жил. Это — моменты смертельной опасности или следующие за ними, когда опасность только что миновала.