Том 2. Произведения 1909-1926 - Сергей Сергеев-Ценский

Он сказал ему:

— Я — ваш должник… В самом скором времени у меня будут деньги… Только давайте, между нами, выясним: ведь это не холера была у девочки?

— Как же это выяснить без анализа?.. И не все ли вам равно, от чего? Важно, что умерла… А еще важнее, чтобы и вы оба не умерли… После дезинфекции пригласите прачек, белильщика… Большие расходы, конечно, но что же делать?.. Однако это отвлечет несколько мать. Вы согласны?

Житейски это было разумно, и Максим Николаевич простился с ним без вражды.

Отсияли уж радуги, и море потухло…

Сиделка долго кипятила свой шприц, чтобы его обеззаразить, и ушла наконец. Ушла и Шура, пригнавши Женьку. На даче остались только они: двое живых и Мушка — мертвая, не только мертвая сама, но и смерть другим, — чужая и страшная.

Только день назад так смеялась она звонко и радостно, купая в радостном синем море свою Женьку, задравшую хвост кольцом!

Поставлен был вновь зеленый большой самовар с заклепанным краном, и валил от него дым. Смолистым дымом этим застлало горы и море, и не заметили сразу, как появился откуда-то перед террасой косоротый какой-то низенький человек и сказал гнусаво:

— Слыхал, несчастье у вас… что делать!.. У меня у самого тоже… недели две назад… дочка двух лет…

Оторопели оба… Переглянулись…

— А вы, собственно, насчет чего же? — спросил Максим Николаевич тихо.

— Касательно гроба я… Может, еще не заказали, так у меня готовый есть… По этой части я теперь занимаюсь… Может, слыхали?.. Павел Горобцов… Могилку тоже я выкопать могу…

Еще раз оба переглянулись, — не сон ли этот криворотый? Нет, жутко, однако не сон.

— Недорого с вас возьму, — двадцать мильенов всего… И, стало быть, за гроб и за могилку… Скажете, дорого?.. В Ялтах и по сто плотят…

— Где же мы возьмем двадцать миллионов? — с тоскою в голосе спросил Максим Николаевич.

И криворотый ответил:

— Можно, конечно, и в общей схоронить и совсем, конечно, безо всякого гроба…

Но испугалась Ольга Михайловна:

— Нет! нет! Как можно!

— Да, разумеется… Человек их шесть или восемь собирают… какие раньше управились, те должны очереди своей ждать… в часовне, на кладбище…

— Кого ждать?

— Пока число соберется… Тогда уж собча их закапывают…

Криворотый говорил спокойно, и необычайно спокойный после молний, грома и ливня выдался вечер.

Солнце зашло уже. Настали мягкие сумерки, и весь мягкий, в мятой, мягкой сумеречно-серой рубахе, ремешком подпоясанной, стоял какой-то Павел Горобцов, временно гробовщик и могильщик, и верхняя часть его лица с серыми глазами исподлобья была совершенно серьезна, а перекошенная нижняя часть точно все время ехидно смеялась. Показалось Максиму Николаевичу даже, что он и не криворот, только в насмешку так сделал, а он говорил гнусаво:

— Вы, конечно, люди верные… Если день-два, я обождать могу…

— Ну и пусть делает, — вмешалась Ольга Михайловна. — Толкушку продадим, кур, — как-нибудь соберем двадцать мильонов…

— Главное, мне длину гроба надо, — какого роста она, покойница?.. Так если на два с четвертью, я думаю, хватит.

— Вполне, — сказал Максим Николаевич.

— Тогда у меня готовый есть… Завтра утром сюда доставлю… Потом могилку пойдем копать…

Шлепнул картузиком и ушел… А они двое еще с минуту сидели оцепенелые: началось!

Когда вымылись оба на кухне и переоделись в самое новое, что нашлось, — стало уж темно, но тишина продолжалась.

Пошли на соседнюю пустую дачу, — не туда, где паслась Женька, а ближе, но где в доме тоже не было дверей, — зажгли спичку, осмотрелись…

— Да-а-а! — сказал Максим Николаевич, вздохнув. — Может, просто посидим на крылечке… как-нибудь скоротаем ночь…

Но сидеть рядом и молча слушать молчащую ночь показалось еще более жутко. Лучше все-таки было забиться в темный угол былого жилья, укутаться чем-нибудь с головой и зажать веки… Только чтобы забыть на время: было — не было, жива — мертва… хоть бы на час забыть.

Это была жуткая ночь.

Ольга Михайловна лежала неслышно, и Максим Николаевич боялся даже представить, что в ней творилось теперь, только думал: «Ей бы сонных капель каких-нибудь… брому бутылку… не догадались прописать врачи…»

Вот она зарыдала глухо и длинно: про себя.

— Ну что же делать? Нечего делать! — говорил он, слушая. — Везде ведь смерть… Во всей России…

— Какое дело мне до всей России? — вскрикивала она. — Отдаст мне она ребенка?.. Если бы мы уехали вовремя из России этой, Мурка была бы жива-а-а-а!..

— Будем думать, что суждено так… Суждено, и все… И куда бы мы ни уехали… Ничего мы в этом не понимаем, а кого-то виним… Некого винить…

Но у нее были свои счеты с судьбой, запутанные длинные женские счеты:

— Отчего же когда в Екатеринославе нас обстреливали гранатами, и ничего?.. А закупорка вены?.. Ведь как трудно было ехать, как трудно, а хоть за два часа до заражения крови да приехали же!.. И ведь там видно было, что больна, и серьезно, а тут… Утром еще вчера не обратили внимания, а она… Она уж вечером говорить не могла… Радости сколько у нее было, когда я Женьку купила — пригнала… А это я… ей… смерть… смерть ее пригнала… Если б я не послала ее купать Женьку!.. Отчего вы не отсоветовали?..

— Почем же я знал?..

— Да, вам, конечно, все равно было… Вы же над ней смеялись тогда, что не нашла иголки… Это через вас она мне сказала: «Мама, я не могу так больше жить»… Мне ее жалко стало, я и говорю: «Поди искупай Женьку»…

И вдруг, подняв голову:

— Она отравилась!

— Ну что это вы!.. Чем? Как?.. Зачем?..

— Отчего же она так сказала?

— Больна уж была, я думаю… вот и сказала.

— Она была, конечно, больна… Я еще третьего дня заметила: лицо красное и ела мало… Это тиф у ней был… Брюшной тиф. Или сыпной… Если бы не пила она холодной воды потная!.. Если бы не купалась!

— Но ведь не было никакой сыпи!..

— Для сыпи рано еще!

— Значит, для смерти еще раньше.

— Если б была камфара!.. Я помню брюшной тиф у брата… Вот так же ходил, как и Мурка, до последнего дня, а потом сразу выше сорока… Фельдшер один спас: целую ночь перед кризисом дежурил, и все камфару!

— Значит, вы знали про камфару?.. Отчего же вы не взяли в аптеке?

— Я взяла все, что он прописал, этот Шварцман!.. Он вон я аспирин прописал при холере!.. Я и аспирин взяла!.. А отчего же вы не прочитали даже его рецептов?.. Вы все о политике с ним рассуждали, нашли время!.. Если б вы тогда прочитали…

— Он сказал ведь, что «все равно»!.. Или это — Мочалов? А о политике мы тогда не говорили…

— Конечно, все равно было утром!.. Это ночью нужно было, до кризиса… Ведь я же вам сказала, когда Бородаев этот ваш был, я вам сказала: «Сорок один!..» А вы что? Даже вниманья не обратили!..

Он хотел было сказать: «Это Невидимый…», но сказал:

— Эта смерть… если бы я мог предотвратить ее, я дал бы себе отсечь руку, ногу… Если б я хоть отдаленно понял тогда, что это значило!..

Жалобный, заунывный вой донесся со стороны их дачи… В сыром, густом воздухе был он очень отчетлив и выразителен, точно плач ребенка.

— Что это? А? Что это?..

— Должно быть, Бобка!

— Он никогда не выл раньше!.. Вы же знаете, что он никогда, никогда не выл раньше!..

— Да он и не приходил по ночам в последнее время. Теперь он Эреджепу своему нужен: виноградник стеречь… Он на цепи сидит…

— Максим Николаич! Надо поглядеть! Подите!..

— Пойду.

Земля все еще была сырая, вязкая… Молодая луна, сделавши свой недолгий путь от одной горы к другой, теперь пряталась за лесом на гребне этой другой горы, и Максим Николаевич сразу не понял даже, что это за светлый язык там, в лесу, на горе. Он шел тревожно и, не в силах вынести воя, позвал:

— Бобка! Бобка!

Тотчас же оборвался вой, и через несколько моментов черный в мутной ночи уже вертелся и визжал около ног его Бобка, визжал с изумительными оттенками голоса, точно вполне понимая, что случилось, говорил по-своему, жалел бедную Мушку, сочувствовал, пробовал утешать.

— Ах, Бобка, Бобка!

Максим Николаевич трепал его по упругой спине, думал, идти ли ему дальше, к воротам… Непроизвольно пошел все-таки, посмотрел… Ворота были заперты… Домик явно показался мертвым, ненужным для жилья, годным только затем, чтобы было откуда уехать.

Когда шел обратно, встретил Ольгу Михайловну.

— Это Бобка!.. Вот он!..

— Боб-ка?.. А я думала…

Постояла немного и сказала:

— Вы там были?

— Да… Ворота заперты… Ничего…

Бобка прыгал и визжал, явно радуясь, что видит эту высокую женщину в черном живою и невредимой.

— Ну, все равно, ведь мы не спим… Постоим там.

Повернул Максим Николаевич. Дошли до бассейна для дождевой воды. Прямо против него приходилось окно Мушкиной комнаты. Стали там и стояли молча… И вдруг, — странно и страшно было это! — Бобка снова завыл…