Том 2. Произведения 1909-1926 - Сергей Сергеев-Ценский

Учился он в Тальсене, жил на квартире у фрау Шмидт, неизменно кормившей его вкусной и сытной рыбой — штреммингами и супом из телячьих костей, за что отец, опять уже взявший в аренду мызу в приходе Рысиня, привозил ей масла, кур и ржаной муки.

Была какая-то торжественность во всем укладе жизни этого маленького заштатного городка, где все улицы были чистенько мощены, все дома с мезонинами и под черепицей, в чинном немецком стиле; где по одной стороне улицы гуляли девицы, а по другой молодые люди, и если появлялась какая-нибудь парочка, то все знали, что это — жених и невеста… Где вывески были или строго-немецкие, или мило-латышские, и только две были по-русски: на воротах постоялого двора охрой по белому было наляпано на одной половине «ночь», на другой — «лех», что вместе означало «ночлег», да над одной грязной бакалейной лавчонкой на окраине было начертано: «Продажа овса, дехтя, керосину и продчих лакомств».

И в училище, где преподавали по-русски, псалом перед учением пели хором под руководством пастора Казина, так как все были протестанты.

Он поступил было на почту, когда окончил школу, но скоро началась война. Что война эта кончится для России революцией по примеру японской, стало видно уже на второй год, но многие говорили об этом еще и раньше, когда немцы взяли Либаву. Он терпеливо ждал и дождался. Он сбросил тогда с себя форму почтаря, расправил плечи и, уезжая в Москву, писал отцу: «Я сказал тогда Яну, что покажу им, и я покажу!..»

После октябрьских дней он стал чекистом и при всей молодости своей был исключительно работоспособен, хладнокровен, методичен, неподкупен и совершенно неумолим.

Не раз слышал он, что учреждение, в котором он служил, — грозный, стальной оплот революции, и он точно рожден был именно для этой роли — быть грозным и стальным оплотом. Он действовал спокойно, как автомат, как гильотина на двух сильных ногах. И теперь, когда началась эвакуация из Крыма, он отстал от своего отряда только потому, что был слишком уверенно-спокоен.

Четвертое лицо было с небольшими, несколько запавшими, ласково веселыми карими глазами, при довольно дюжем носе с широким переносьем и загорелых щеках, собранных подвижными комочками близко к носу.

Этот, прежде, чем что-нибудь сказать, подмигивал лукаво и проводил языком по губам. Очень живо впитывал впечатления и отбрасывал их другим, непременно обернувши в шутку. Казалось так, что и не было ничего в жизни, что бы мог он принять всерьез.

Он родился в селе Засулье, в трех верстах от Ромен, где с хорошие решета бывают шапки подсолнухов, а гарбузы пуда по два, где серые волы не меньше хваленых зубров, а борова в сажа, как бегемоты, и где так звонко и занозисто хохочут дивчата на вечорницах, что аж дух занимает у хлопцев.

— Тату, — говорил он маленький, когда отец собирался везти на волах солому в Ромны. — Купить мене бубон, — я буду грать!

А грузный, с широчайшим очкуром, отец отвечал:

— Ты, хлопчик, и без бубона граешь, хочь з хаты тикай!.. Бу-бон!

И когда тот приставал, идя и канюча за возом, то даже гнался за ним с батогом.

Однако привозил ему глиняную свистульку или пищалку и ждал, когда она провалится в дыру его кармана и пропадет бесследно.

Была скрюченная трясучая бабка, как все бабки, возившаяся и воевавшая с поросятами, и часто привередливый пацюк опрокидывал ее кислое корыто с помоями, а бабка ворчала сокрушенно:

— У-у, подлюга!.. Ему як бы кору, як бы вуголя, то вiн бы iв, а як шо доброе, то ты не йiсы, полiщук триклятый!.. Це ж люди iлы!

Был дед, который зимою больше лежал на печи, укутавшись кожухом, а летом выходил греться на солнышко, и дома и на солнышке все сосал люльку.

И уже плохо различал он глазом и ухом и, слыша чириканье кругом в летний день, спрашивал его, внучка:

— Шо ж це таке усе свиринчить, га?

Внучек только махал досадливо и важно рукой:

— Одчепись!

Перед сном он молился за них обоих, за бабку и деда. Но в хате жила еще под печью рябая жаба, и иногда она выползала и шлепала животом по полу. Не то, чтобы он ее боялся, но была она ему очень противна, и, молясь на сон грядущий, в углу, перед иконой, на коленях, он бормотал:

— Помилуй, господи, дiдусю и бабусю… а жабу не треба!

Бабка пугалась.

— Шо це ты, неслух!.. Хиба ж от так можно?

А он оправдывался глухим шепотом:

— А на шо вона кому здалась, та жаба?

Это неторопливо, в полутемном углу, когда батько за столом возле каганца чинил свои чоботы, а мать большой деревянной гребенкой чесала волосы его старшей сестре, невесте Стешке.

Пятилетним мальчишкой он «продавал» Стешку ее жениху. Он стоял на столе, а жених, парень чужой, из Вербок, покупал и давал деньги. Около стола столпились девки, — это были приставлены к нему такие будто бы няньки, чтобы он не продешевил сестру: он пытливо глядел на них, когда принимал деньги.

В первый раз дал жених деньги, — посмотрел он на них, и девки потянулись смотреть, и ахнули, и головами закачали:

— О-от то ж жених! Скупый який!..

— Мало! — сказал он, насупясь. — Не треба!..

Вынул еще из кишени пачку бумажек жених и передал ему.

Поглядел он на девок, — опять те головами закивали:

— От скупый який!.. Як бондарь Опалько.

Был такой в Засулье старик-бондарь Опалько.

— Не треба! — рявкнул он обиженно. — Не дам Стешки!

И только в третий раз, когда еще добавил жених, девкам показалось, что довольно, и он сказал важно:

— Это грошi!

И принял деньги, а жених взял Стешку за руку и вывел из круга.

Но зачем же девки запели около него укоризненно и заунывно:

…Братец-татаринПродав сестру задарма!..

Он заплакал и даже ногами затопал на столе:

— На тобi грошi — вiддай Стешку назад!

Но его успокоили пряником на меду, а потом до церкви (близко от них была церковь) он шел с иконой, и та икона была убрана новым рушником, и хорошо от нее пахло сухою рутой, и наряженная в шелка шла Стешка с женихом, и батько, и маты, и дружки, и весь народ.

Он, оборачиваясь назад, смотрел на наряженную Стешку и думал, что за такую, как она теперь, можно бы было взять много денег.

После венчанья — поезд. Лошади все в бубенцах и лентах, дружки — в лентах, и длиннейшая красная кумачная лента через весь поезд от лошади к лошади!..

Несколько дней тянулась свадьба, но самое памятное в ней был поезд.

В Ромны ездили и промчались по улицам с гиканьем, песнями, бубнами, гармоникой. В Вербки ездили к жениху… Думал он, что и конца не будет этой свадьбе, однако кончили на шестой день.

И тогда-то запала ему в память вереница бойких колес, грохочущих, догоняющих одно другое (свадьба была о Покрове, когда дороги особенно крепки и звонки)… И в шесть лет смастерил он из дощечек свою первую игрушку — гарбу: колеса он сделал из катушек.

Но потом колеса становились в его гарбах все больше… Эти колеса и гарбы не давали ему покоя. Главное было — вырезать из доски колеса столовым ножом, каким резали хлеб, так, чтобы они катились… Когда на одну свою гарбу выменял он старую садовую пилку у ребят на селе, — дело пошло гораздо лучше. Потом как-то дома в сарае нашел он ржавую стамеску с отбитым углом. Тогда появились у него почти что настоящие колеса со спицами и ступицей… И однажды, в восемь лет, незабываемую испытал он радость.

Был у него крестным оборотистый мужик Трохим Значко, — торговал он в Засулье, потом открыл лавочку при въезде в Ромны.

Под Рождество, как полагалось, понес он своему крестному «вечерю», — узвар и кутью, а крестный, чтобы отдарить его, сунул ему в руку новенький складной ножик с двумя блестящими острыми лезвиями!

Не шел, а прямо летел он к себе в Засулье эти три версты, крепко зажав ножик в кармане, и такую справную гарбу, с дробинами, как настоящую, сделал и тайком понес крестному.

— Эге-ге-ге! — сказал Трохим. — Из тебя, хлопче, як я бачу, гарный каретник выйдет!

И Трохим оказался вещим: из его крестника действительно вышел хороший каретник, так как, поговоривши с кумом, батько отдал его в Ромны в каретную мастерскую Безверхого.

— На шо тобi, хлопцу, таки рiсныцы?.. Виддай их мiнi!.. Даси? — завидовали городские дивчата его длинным ресницам и прижимались к нему теплыми плечами.

И он хорошо пел «Пропала надiя», «Вiют вiтры» и другие песни, и — в семнадцать лет ясно стало ему, что должна быть самостийна Украина и будет… как же иначе?

Тихий старик был каретник Безверхий, с веками вспухшими и красными, как у пожилого сенбернара. Пил, но средственно. Всю долгую жизнь делал кареты и откидные ландо помещикам, фаэтоны извозчикам, шарабаны, плетенки, дрожки, но сам никогда в них не ездил, однако за большую для себя обиду этого не считал. Даже тачанки, даже простые дроги он делал с огромной любовью к каждому куску дерева в них, к каждому винту и шкворню, и такие ставил подушки, ручицы и биндюги, и в такие прочные тона их красил, и такими украшал цветами, что сразу поняли и признали они друг друга: старик Безверхий из Ромен и маленький хохленок из Засулья, как понимают и признают друг друга два артиста, но…