Царства смерти - Кристофер Руоккио
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не мог представить, что свободен, или выдумать себе лекарство от боли.
Пытка на стене продолжалась, пока я не подумал, что моей руке конец, пока не решил, что умираю от голода. Измученная конечность посинела от ушибов и кровопотери и ночами, когда кровообращение восстанавливалось, болела еще сильнее. Издевки тюремщиков стали хуже, их смех – громче и злее. Немые рабы посещали меня все реже. Наконец сьельсины пришли не для того, чтобы спустить меня со стены. Я даже не пытался сопротивляться, когда они закинули мои руки себе на плечи и потащили по Дхар-Иагону под статуями Наблюдателей в свой проклятый город, по винтовым лестницам и темным тоннелям к пещерной камере с железной дверью.
Оставшись там один, я уснул – надолго ли?
Никто не приходил. Даже Смерть, шаги костлявых ног и шелест темного савана которой я неоднократно слышал за дверью. Вопреки логике ее отгонял мой внутренний зверь, заставлял меня на брюхе подползать к кромке воды и к пополненным запасам протеиновых батончиков, оставленных Урбейном.
Я не мог позволить себе умереть.
Валка была жива. Я знал, что это так. Урбейн, Северин, Иован – все они лгали.
Я не мог умереть.
Хватит и одного раза.
Боль понемногу отступала, раны затягивались шрамами. Со временем я смог подниматься на колени, вставать. Я даже помылся в пруду, после чего стал пить только из тонкого ручейка, бежавшего вдоль известняковой стены. Я снова начал засекать время на стене, на некотором отдалении от первых зарубок.
Я был уверен, что прошел уже целый стандартный год и даже больше, потому что не помнил, сколько времени провел над вратами и пролежал на полу, восстанавливаясь от ран. Возможно, несколько месяцев.
Но я восстановился, пусть и не в полной мере. Стоял я по-прежнему с трудом, и несмотря на то, что мои мышцы заметно истощились, они казались мне тяжелее прежнего. Пройти от одного края темницы до другого было испытанием, и обычно я просто сидел спиной к стене, разглядывая тени, а над головой лениво кружил бдительный глаз Урбейна.
Сначала я разговаривал сам с собой, затем перестал.
Ящик с батончиками опустел и более не пополнялся. От отчаяния я принялся ловить склизких рыб, обитавших в пруду, и есть их сырыми, выплевывая кости. Со временем их вкус перестал казаться мерзким, а о вкусе вина и о теплых лучах солнца я вообще позабыл. Я выздоровел, но плохо, и вывихнутое плечо по-прежнему вело себя неуклюже. Как я ни старался, мне не удавалось поднять эту руку над головой, да и просто вытянуть ее было крайне болезненно. Что поделать? На этой руке все равно осталось только три пальца, и теперь я не мог держать ею меч – по крайней мере, надежно. В Империи можно было заново вырастить кости и кожу, восстановить плохо сросшиеся связки плеча, но я был далеко от Империи.
Возможно, я туда уже не вернусь.
Сама мысль об этом казалась удивительной. В конце концов я полюбил Империю, пусть и странной любовью. Несмотря на все ее недостатки, там был мой дом. Я любил ее не за то, какой она была, а за то, какой могла и должна быть. За то, что она не Дхаран-Тун. Не Падмурак. Не Воргоссос. Империя – место, где люди могут жить. Жить… и оставаться людьми.
Но путь туда был мне заказан. Я пропал во вражеских подземельях.
Без путеводной звезды, без луча света, который напомнил бы мне, как когда-то делал Гибсон, что ад – только здесь, а в остальной Вселенной тихо и спокойно.
Но единственным источником света здесь был тот, что мне дали враги, и он освещал только пещеру, где я томился.
Глава 30. Правда и ложь
На следующую аудиенцию меня пришлось тащить. Я попробовал идти, но ноги свело уже после двадцати шагов вверх по лестнице. Конвоиры со мной не церемонились, и до прибытия мои ступни стерлись в кровь.
Грот был освещен не привычным тускло-красным, а ярким белым светом, от которого заслезились глаза. Грубые каменные стены были покрыты мастерскими изображениями анаглифов сьельсинского алфавита: одни символы были маленькими, с яйцо малиновки, другие – огромными, как тарелки. Я узнал некоторые из них, но грамматических конструкций не понимал. Они не выражали законченных мыслей, не складывались в предложения. Сьельсины при взгляде на руны видели изображения, выстраивали грамматические и семантические связи, соотнося положение и размеры символов по отношению друг к другу, поэтому скопление меток могло одновременно означать разные вещи. Благодаря своим скудным знаниям я расшифровал, что в одном скоплении говорилось о «добродетелях» и «князьях», а в другом – о «хозяевах» и «рабах», но как они соотносились между собой, я так и не понял.
Конвоиры бросили меня на неровном полу, и я остался лежать с разбитыми коленями, тяжело дыша.
– Ennallaa kounsur, – скомандовал знакомый голос.
«Оставьте нас».
Бледные не спорили с повелителем. Я не мог даже встать, не то что драться, и мои руки опять были скованы.
Сириани Дораяика стоял в десяти шагах от меня, под круглой аркой. На нем больше не было ребристого доспеха. Вместо этого сьельсинский Пророк облачился в тунику из иринира, плотной блестящей ткани, отдаленно похожей на шелк. Руки его украшали серебряные кольца, с которых свисали цепочки, усыпанные сапфирами и лазуритами, а искусная черная филигрань обрамляла бледное плоское лицо. Белые волосы были аккуратно заплетены в косу и напомажены чем-то дымным и неприятным. В целом вождь выглядел не воином, а сибаритом.
Я попытался подняться с колен. Перед владыкой сьельсинов я чувствовал себя грязным оборванцем.
– Красота, – произнес Пророк на галстани, осматривая меня с выражением, с каким гурман изучает еду. – Страдание – удел праведников, не так ли?
Приподнявшись и прислонившись к стене, я не ответил.
– Так утверждают ваши философы и жрецы, – сказал Сириани. – Нет ничего зазорного в том, чтобы согласиться. Молчание не приблизит тебя к Утаннашу, сородич. Говори.
Я с трудом нашел голос. После долгого молчания его звук показался мне не менее чужим, чем голос Пророка.
– Благородство не в самой боли, а в том, как мы переносим страдания.
– Ты так думаешь? – растянув нижнюю губу в подобии улыбки, Сириани подошел ко мне.
Князь продолжал изучать
