После пожара - Уилл Хилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да вроде все в порядке, – пожимает плечами Нейт. – А ты как?
– Хорошо.
– Скучаешь по маме?
Я вытаращиваю глаза и непроизвольно роняю челюсть. Смутно понимаю, что выгляжу нелепо, однако ничего не могу с собой поделать, ведь вопрос, такой опасный и такой неожиданный, заставил мой мозг лихорадочно искать адекватный ответ.
Нам категорически запрещено даже упоминать бывших Братьев и Сестер, изгнанных из Легиона; мы обязаны делать вид, будто их не существовало вовсе. Спроси у меня об этом не Нейт, а кто угодно другой, я бы восприняла вопрос как неуклюжую попытку меня подставить, решила бы, что задающий его всерьез намерен донести на меня Центурионам, если только я глупо попадусь на эту удочку.
Однако Нейт не поступил бы так со мной, просто не поступил бы. Поэтому я решаю прямо ответить на прямой вопрос, и, значит, нужно подумать о маме, а я, признаться, вспоминаю о ней не сказать чтоб часто. И не потому, что это запрещено – в последнее время запреты волнуют меня куда меньше прежнего, – а потому, что думать о маме до сих пор больно, и эта боль такая сильная, что я с ней уже практически смирилась.
– Вопрос в лоб, – замечаю я.
– Извини, – говорит Нейт. – Не отвечай, если не хочешь.
– Да нет, все нормально. Конечно, скучаю. Еще как.
– Жаль, что я не успел познакомиться с твоей мамой. Думаю, она бы мне понравилась.
Я улыбаюсь. Понятно, что Нейт старается проявить вежливость, а я не собираюсь оспаривать то, чего не знаю точно, хотя и не уверена, что мама действительно бы ему понравилась. Не всем она нравилась.
В том числе тебе самой, шепчет внутренний голос. Во всяком случае, временами. Я морщусь и мысленно велю голосу заткнуться.
– Ее изгнали за год до моего вступления в Легион, верно? – уточняет Нейт. Я киваю. – Выходит, ты живешь без нее уже почти три года?
Боже правый, неужели так долго?
– Ну да.
– Ты веришь тому, что о ней говорят люди? Что она была еретичкой?
Я медлю с ответом, потому что судить о ереси имеет право только отец Джон, и даже разговоры на эту тему могут быть признаны еретическими, если ляпнуть что-нибудь не то. Но я доверяю Нейту и хочу поговорить о маме. Я очень долго не говорила о ней вслух.
– Они нашли ее дневник, – рассказываю я. – Записи в нем были ересью, как ни крути.
– И?
– Получается, она была еретичкой. В понимании отца Джона, как минимум.
Нейт кивает.
– А в твоем?
– Что – в моем? – хмурю лоб я.
– В твоем понимании. Как ты определяешь ересь?
– Никак. – Я лгу, несмотря на все доверие, потому что некоторые вопросы такие сложные, что я не могу что-то однозначно решить даже для себя.
– Ладно, – говорит Нейт. – Не будем углубляться. Предлагаю сменить тему.
С разочарованным выражением лица Нейт начинает удаляться. Я делаю глубокий вдох, но остаюсь на месте. Пройдя несколько шагов, Нейт оборачивается и недоуменно глядит на меня.
– Ты идешь?
– Спроси еще раз, – прошу я.
– О чем? – прищуривается он.
– О моей маме.
– Хорошо. – Нейт подходит ко мне. – Ты считаешь свою маму еретичкой?
– Да, – отвечаю я. – Думаю, если когда-то мама и верила в Легион, то утратила свою веру задолго до Изгнания. Может, после Чистки или после смерти папы, а может, ее никогда и не было, этой веры. – Нейт молчит и лишь смотрит на меня ясными зелеными глазами, но меня уже не остановить, ведь, если отпер дверь, которую следовало держать запертой, нужно войти внутрь, что бы тебя там ни ждало. – Знаю, мне нельзя вспоминать о ней, и, наверное, она заслужила Изгнание – по тем правилам, по которым мы все здесь живем, но… Нейт, я считаю, что она не сделала ничего плохого. Раньше считала, а теперь – нет. Это ужасно, да?
К глазам вдруг подступают слезы. Отчасти из-за нарастающей паники: если я ошиблась в Нейте, то только что добровольно сдала себя с потрохами и сидеть мне в ящике до скончания веков. Но есть и другая, главная причина моих близких слез: неудержимая волна облегчения. Я так долго хотела высказать это вслух, что слова обрели физическую тяжесть и превратились в камень на шее.
Нейт подходит еще на шаг ближе.
– Нет, – вполголоса произносит он. – Это не ужасно, совсем не ужасно. Но пообещай мне, что ты больше никому не скажешь того, что сказала мне. Обещаешь?
– Обещаю, – киваю я.
– Вот и хорошо. Мунбим, другим Братьям и Сестрам доверять нельзя. Никому нельзя доверять, кроме меня.
– Ясно, – говорю я, однако эти слова и заключенная в них страшная правда пронзают меня, будто скальпель. Слезы вот-вот брызнут из глаз.
Заметив это, Нейт ободряет меня суровой улыбкой.
– Не плачь. Все будет хорошо.
– Как? – спрашиваю я, и голос мой дрожит. – Как вообще что-то может наладиться?
– Господь благ.
– Нейт, я в это не верю.
Ересь, шепчет мне внутренний голос, но не с осуждением, а почти с гордостью.
Нейт указывает на колючую проволоку поверх забора:
– Зачем она здесь?
– Чтобы внутрь не пробрался враг, – автоматически выпаливаю я.
Улыбка Нейта становится еще шире.
– Речь истинного Легионера. А если подумать?
– Не знаю, – говорю я, хотя на самом деле знаю. Просто хочу, чтобы он сам сказал это, потому что я боюсь.
– Чтобы мы не выбрались наружу, – произносит он. – Ты, я и все остальные.
Я недоверчиво качаю головой: пускай за годы, прошедшие после Изгнания моей мамы, я сделала точно такой же вывод, но убеждения, которые в меня вбивали с самой Чистки, слишком сильны, чтобы отринуть их за одно мгновение.
– Любой может покинуть Легион, если захочет, – упрямо говорю я. – Здесь никого не держат.
– В Лейфилд разрешается ездить только Эймосу, – напоминает Нейт. – Всем остальным покидать Базу запрещено. И когда в последний раз кто-то уезжал отсюда по своей воле?
– Сразу после Чистки.
– Правильно, – кивает Нейт. – Те, кто поддерживал отца Патрика. Думаешь, отец Джон сильно сожалел об их отъезде?
– После оглашения Третьего воззвания тоже многие уехали, – стою на своем я.
Нейт снова кивает.
– Люди, которые ясно дали понять, что не намерены подчиняться новому правилу, и которые почти наверняка создали бы проблемы, если бы остались. Не реши они сами покинуть Легион, отец Джон приговорил бы их к Изгнанию меньше чем через месяц, гарантирую.
– Но моя мама…
– Твоя мама была еретичкой. – Нейт морщится, выговаривая это слово. – Ее обвинили в отступничестве, только на самом деле преступление было не в этом.
– Как это? –
