Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

своими силами выступил на татар, расположившимся кошем под Клецком. Рассказывали о больших и серьёзных опустошениях. Одни предсказывали князю победу, другие — неминуемое поражение.

Наконец мне счастливо удалось добраться до Лиды и, даже не раздеваясь, пошёл прямиком к канцлеру, который, когда я объявил ему о скором прибытии Сигизмунда, сложил руки, как для молитвы, и сначала воздал хвалу Богу.

В Лидской замке, который с трудом мог поместить людей, двор, экипажи, которые остались с королём, не было ни порядка, ни удобства. Впопыхах его кое-как вычистила и устроили. Была такая теснота, что я едву нашёл жалкое пристанище у круглой стены в каморке без окон, а кони должны были стоять без крыши.

У меня едва было время немного поспать, и я подумывал ехать или в ближайший Пацевич, или возвращаться в Краков, когда начали приходить всё более беспокойные вести о татарах, а о Глинском было не слышно.

Забрежинский начал настаивать на том, что короля нужно везти назад в Вильно для удобства и безопасности, потому что татары могли броситься на Лиду, а для обороны стен людей было мало. Другие не хотели верить в опасность, что эти язычники так рискнут пуститься в глубь страны.

Но однажды утром один из тех солдат, которых отправляли за информацией, вернулся, показывая рану якобы от татарской стрелы на лице. Он был наёмником из Рацей и ему не поверили, хотя он клялся, что только благодаря лошади остался живым. Поэтому Забрежинский по совету Ласки отправил несколько десятков человек для того, чтобы обязательно доехали туда, куда добрались татарские набеги.

На третий день вернулось их почти столько же, сколько отправили, и привезли четыре отрубленных татарских головы, которые где-то схватили. Когда их принесли в замок и положили в больших сенях на лавку, поднялись беготня, переполох и неописуемый вопль.

Епископ Войцех с паном Ласки немедленно решили бежать с королём назад в Вильно; об этом и королева умоляла. Король, уже потеряв речь, показывал только глазами и руками, что хочет этого, и все согласились, что оставлять Александра на произвол судьбы защиты замка не стоило.

Поэтому однажды все выехали.

Везти короля в карете было невозможно потому, что он не выносил тряски, будучи наполовину живым.

Поэтому сделали удобные, как кровать, носилки, которые хотели подвесить между двух коней, а на тех посадить самых лучших каморников со двора. Для этого предложили себя Николай Рошиц, который позже был каштеляном Бехорским, и Ян из Соботки, оба родственники канцлера, на которых он мог рассчитывать; знал, что готовы отдать жизнь и исполнить тяжелейший приказ.

Словно погребальная, скорбная процессия, при стоне и плаче королевы и её женщин двинулась немедля к Вильну, а так как в Пацевич мне попасть было уже невозможно, потому что там, видимо, хозяйничали татары, и я присоединился к королевскому кортежу. Времени не было, поэтому коней меняли, отдыхали мало, а вся наша забота была обращена к королю, рядом с которым тут же ехал или шёл пан Мацей из Блония, и то приводил его в сознание, то давал напиток, то укутывал.

Среди нас, в свите епископа Войцеха, канцлера, Забрежинского я часто часами не слышал ни единого слова. Все ехали молча, не открывая рта, а священники только читали молитвы.

Все рады были поспешить, но для короля, который не выносил резких движений, пан Николай и Ян должны были вести коней шагом. И так даже часто останавливались, потому что постоянно приходилось что-то поправлять, смазывать, связывать.

Это было настоящим крестным путём для короля, потому что сознающий опасность, обессиленный, он мог ожидать всего плохого, а хорошего мало.

Нам показалась веками эта волокита, которую и время года делало невыносимым. Каждый из нас считал, сколько нас ещё отделяло от Вильны и сколько на это нужно было времени. Если бы татары решились напасть на нашу горстку людей, даже первого их натиска было бы нечем отбить. В Лидском замке Забрежинский оставил малость людей, которым было поручено, чтобы, если какая весть придёт от Клецка, гонец от Глинского, немедленно отправить вдогонку за королём с тем, что принесут. Но до самого Вильна ни один посол нас не нагнал, что казалось нам наухудшим знаком и прибавляло беспокойства.

Когда, наконец, на рассвете, выбравшись из леса, мы увидели этот желанный Вильно, некоторые попадали на колени, а епископ громко начал молиться, благодаря Бога. У всех нас упало с плеч великое бремя.

По крайней мере Бог королю дал там безопасно окончить жизнь.

Не буду описывать того, о чём потом много рассказывали: как неожиданно, чудесно прибыла от князя нарочным гонцом к королю новость о разбитых на голову, рассеянных и ужасно разгромленных татарах. Это, действительно, казалось чудом милости Божьей, что королю перед смертью послал утешение. Мы смотрели на то, как, слушая рассказы о погроме, хоть говорить уже не мог, он заплакал от радости и сложил руки, а глаза у него открылись и засверкали. Но это усилие и внезапная радость после сильного страдания, наверное, ускорили его смерть, потому что, капельку пережив этот триумф, он уснул навеки.

Даже враги Глинского должны были тогда признать, что он знал лучший способ вести бой с этими дикарями, и с маленькими силами умел их так окружить, что одержал решительную победу. Он также много себе приобрёл как ловкий, смелый и удачливый вождь.

Сразу после смерти короля началось дело его погребения, потому что хотели отвезти его тело в могилы на Вавель, так же как Ягайллу и Казимира, но времени на это не было и опасение интриг Глинского вынуждало к поспешности. Таким образом, первый из этого рода, который, хоть носил польскую корону, нашёл вечное упокоение рядом с братом.

Я в то время, отпросившись у Ласки, потому что был не нужен, не заглядывая в Пацевичи, поспешил к жене в Краков. Я только знаю, что Глинский, как очень хитрый человек, видя, что глаза обращены на него, бдительность проснулась, не решился ничем выступить против Сигизмунда. Напротив, вероятно, в шестьсот коней, когда Сигизмунд вёл с собой чуть больше двухсот, он заехал на дорогу прибывшему, перрвым возлагая ему почести как великому князю Литвы.

Он, очевидно, полагал, что, получив его сердце и доверие, когда Сигизмунд должен будет удалиться из Польши, он или наместничество получит, или сможет воспользоваться пустой Литвой.

Но его уже слишком хорошо знали, чтобы ему доверять. Было известно, что, несмотря на то, что сам он обычаем не был русином, потому что, шляясь по свету, он приобрёл знания, но держался с русинами