Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

Он лежал, слабо дыша, похудевший и побледневший, едва мог потихоньку говорить, так, что с трудом можно было понять. Даже невежда мог бы понять, что в этом теле остовалось не много жизни, а тут его таким, каким был, хотели везти против татар, чтобы хоть пошёл слух, что сам король выступил против них. Иначе трудно было истолковать упорство Глинского, потому что больной только обузой мог быть в походе.

Когда, приблизившись к кровати, чтобы поцеловать его руку, я сказал, что в таком состоянии выезжать из Вильна было невозможно, он сильно начал это отрицать и, бормоча, воскликнул:

— Я должен, должен… хоть бы умереть пришлось, хотя бы меня лежачего понесли.

Говорить с ним об этом было нельзя. Глинский с Балинский тоже говорили, что путешествие и перемена воздуха могут даже пойти на пользу.

В эти два дня, когда я там был, а король после бани казался всё более слабым, Мацей из Блония побежал наконец к канцлеру Ласки и так его испугал, что, не взирая на Глинского, он решил своими силами в тот же вечер взять Балинского под стражу.

Осмелиться на это — дело немаленькое, но Ласки был неустрашим. Не давая по себе ничего узнать, он назначил людей, велел приготовить комнату в замке, и вечером, схватив в замковом коридоре шарлатана, отдал его под ключ.

Едва это случилось, чему поляки были очень рады, когда немедленно отправили гонца с донесением об этом Глинскому, который находился на расстоянии нескольких миль.

На следующий день Глинский как буря влетел к канцлеру с упрёками и просьбами, но Ласки, поддержанный Мацеем из Блония, стоял стеной и не хотел слышать о том, чтобы того освободили и продолжили лечение.

— Упаси Боже несчастья, — сказал он Глинскому, — мало того, что на Балинского падёт подозрение, но и вы, милостивый пане, не защититесь от него. У вас и так много врагов, не увеличивайте их… Я, иначе как силой, не дам вырвать у себя шарлатана.

Глинский смекнул, что игра была опасна; поэтому, побурчав, он оставил это в покое, но своего фаворита сумел спасти от наказания. Какое-то время Балинский там сидел, то угрожая, то молясь, но его отпустили живым; однако в конце концов, наверное, с помощью и по приказу князя, железные решётки в окнах тайно подпилили и однажды ночью его там не оказалось. Он исчез. Позже, проскользнув через Пруссию, он оказался в окрестностях Кракова, где жил вместе с женой в монастыре в Зверинце. Оттуда попал к ксендзам Паулинам на Скалку. Там его выследив, Медзельский, канцлерский писарь, поймал и посадил в епископскую тюрьму, где он долго, жалко сидел, болел и из сострадания его наконец выпустили.

Он занимался не только лекарствами, но алхимией и астрологией, и разным искусством, посредством которых, как говорили, он обманул богатых краковских мещан и вытянул много денег; наконец пропал без вести.

Наконец вышло так, как хотел Михал Глинский. Король, королева, двор, наёмные солдаты, рацы и чехи, все двинулись к Лидзе, а я в это время тайным гонцом мчался на Силезию в Глогов, к князю Сигизмунду.

Поездку описывать не стоит, хотя во время её у меня было немало проблем, потому что из-за спешки и неподходящего времени у меня в дороге и лошади падали, и люди болели, я же, чудом благодати Божьей, выдержал и целым приехал в замок, а сначала на постоялый двор в местечке.

Это был первый раз, когда мне довелось увидеть Силезию и эти края, которыми правил Сигизмунд. Правда, что там я нашёл немцев, которые засели, как муравьи, и это меня пробуждало моё негодование, но порядок, устройство, хозяйство были лучше, чем в Литве. Поскольку меня там не знали и никто не ведал, с чем я прибыл, легко было послушать о королевиче, о котором все говорили, как о добром, справедливом, порядочном пане, гордясь, что попали под его власть.

Я сразу пошёл в замок, который мне также показался панским, величавым и довольно оборонительным. Там почти княжеский двор объявлял о некотором могуществе и великолепии, которые любил Сигизмунд, но роскоши и расточительства в этом не было.

О чём у нас в Польше совсем слышно не было, в замке мне рассказывали: что, взяв к себе какую-то силезку, очень красивую и с хорошими манерами, он уже имел от неё сыночка и дочку. Та практически как жена жила с ним в замке, а дети воспитывались по-княжески.

Когда я сказал маршалку двора, что был посланцем и вёз письма от канцлера, сразу дали знать Сигизмунду, который вышел ко мне, как обычно, в шубе, подбитой соболями, с сеткой на голове, потому что носил длинные волосы.

Я нашёл его в рассвете сил, с настоящей панской внешностью, спокойного, хоть взгляд, казалось бы, у него был грозный, а для меня, которого он скоро вспомнил, очень любезным. Он взял письмо Ласки в руки и сам пошёл к окну его читать. Я знал, что там ничего другого не было, кроме моей рекомендации, чтобы я нашёл доверие и охотную аудиенцию. Поэтому он повернулся ко мне, спокойно сел и велел мне говорить, с чем пришёл.

Я начал с того, как оставил Александра в безнадежном состоянии; о том, что ему так худо, Сигизмунд до сих пор не знал. Я должен был рассказать ему всё, что знал и видел, начиная с Люблина, не опуская Балинского и повторяя то, что мне пан Мацей из Блония при отъезде объявил, — что дни короля сочтены.

— Если не придёт помощь, — прибавил я, — князь Глинский всё на Литве захватит, и, подружившись с Москвой, навеки все эти края, купленные столькими жертвами, оторвёт.

Сигизмунд слушал, долго молчал, как обычно, давая мне только знаки, чтобы говорил всё открыто.

Таким образом, я описал положение, каким оно было в действительности, ничего не утаивая от имени ксендза Ласки, умоляя королевича, чтобы, как единственный наследник, по возможности скорее предпринял меры, чтобы сохранить от упадка то, для чего работали веками.

Я уже закончил и долго ждал ответа, прежде чем Сигизмунд открыл рот, сперва тяжело вздохнув:

— Вы привезли мне неблагую новость, — сказал он. — Я никогда не желал править обширными государствами, узнав на маленьком княжестве, каким трудным есть искусство правления. Это бремя, хоть позолоченное, но бремя, от которого, кто его однажды возьмёт на плечи, ни днём, ни ночью не свободен, и носит его до могилы. Я бы для своей жизни охотно остался с Глоговом и Опавой.

— Милостивый