Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

Тогда князь Глинский, по-видимому, услышав об этом Балинском, наперекор пану Мацею из Блония, которого не любил, рекомендовал его королю, и немедля за ним отправили, чтобы приехал помочь.

Посланец, у которого не было с собой столько денег, должен был сначала взять взаймы триста злотых, потому что иначе этот чудотворец поехать не хотел. Кроме того, ему нужна была вся королевская аптека из Кракова, которую повезли за ним на фуре.

Прибыв в Вильно, когда его князь Глинский сразу взял в свою опеку, когда его привели к королю, он сразу объявил, что доктора не понимали болезни и замучили государя плохими лекарствами, и только он это должен исправить. Пан Мацей из Блония должен был терпеть это и молчать.

На следующий день комнату в нижнем замке переделали для короля в баню, в которую принесли в котлах и горшках разные травы и коренья, и над этим травяным паром держали больного, которому, чтобы сильнее потел, давали крепкого вина, особенно мальмазии.

Король, который уже и так был слаб, практически потерял сознание, так что его должны были приводить в себя. Доктор Мацей сразу побежал к канцлеру с тем, что лекарство было опаснее болезни, чтобы ему не давали мучить пана, но и Глинский, и сам король слушать этого не хотели.

Поэтому так продолжалось дальше, а чем дальше, тем хуже, на что не обращали внимания, потому что Глинскому, может, в это время нужно было избавиться от государя и самому всё захватить.

Только сильная натура и ещё не преклонный возраст позволили ему довольно долгое время выдерживать болезнь, огорчения и лекарства, какими тогда кормили короля, не давая ему отдыха. Канцлер Ласки, королевский лекарь, все бывшие там поляки, нападали на шарлатана, видя, что король чувствует себя всё хуже, но Глинский его защищал и прикрывал.

Тем временем от татар, нападение которых давно обещали и боялись, приходили вести, что они большими отрядами шли на Литву, а было не с кем и некому идти против них.

Из литовских гетманов, кроме самого Глинского, почти ни у кого не было людей, другие заболели или разбежались, уходя от преследования князя Михала, который всё сам хотел захватить.

После крестин моего мальчика я спокойно сидел в Кракове, совсем даже не думая оттуда выезжать, когда от канцлера Ласковского мне принесли письма, в которых он ради ран Христовых заклинал меня, чтобы я немедленно приехал ему в помощь, никому не говоря, к кому и с чем еду.

Это случилось так невовремя и не на руку, когда мне было бы приятней сидеть дома и поглядывать на колыбель, что я чуть волосы на голове не вырвал. Но в конце концов я понял, что человек живёт не для себя одного, должен служить родине, и хотя бы долгие годы провёл на службе, всегда должен появиться по зову, иначе его стоило бы назвать предателем. Без особенной радости мне пришлось сесть на коня и в худшее время года пробираться в Вильно.

То, что я там нашёл, превзошло мои самые большие опасения, хотя по дороге я много наслушался страхов и повестей о татарах, а нигде не слышал о нашей армии и готовности пойти на них.

В Вильне обессиленный король парился в бане, а князь Михал с Дроздом будто бы готовились выступать, собирали отряды наёмников, гарнизоны из замков, где имелись какие-нибудь солдаты. Один Глинский не терял мужества и присутствия духа, все остальные потеряли головы и сердца… королева ломала руки, уже предвидя роль сироты. Канцлер Ласки и одинокая, встревоженная, контролируемая горстка поляков едва ли ещё что-то могла.

Наконец князь, поговаривали, хотел идти на нехристей, но не иначе как таща с собой короля, чтобы его одного с поляками и ксендзем Ласки не оставлять.

Когда я прибыл и появился в замке, а канцлер узнал меня, хотя всегда был хладнокровным и серьёзным, а сердцу возобладать над собой не давал, в этот раз он чуть не обнял меня, благословляя, что я был послушен его приказам.

— Когда вы прибыли? — начал он.

— Вчера, — сказал я. — У меня тут своя хата на Снипишках.

— У меня было время прислушаться, — подхватил Ласки, — всё нацелено на погибель. Жизнь короля на волоске, татары на шее, гетманы рассеяны, на всё один Глинский, а тот о себе помнит. Пан Мацей из Блония говорит, что дни и часы короля сочтены. Упаси Бог, умрёт он, тогда Глинский оторвёт Литву и она пропадёт; если, пока есть время, мы не приведём сюда королевича Сигизмунда из Глогова с какой-нибудь силой. Однако мало за ним послать и письма писать, нужен человек, который сдал бы ему устную реляцию и склонил его поехать. Ни в пятьдесят, ни в сто коней ехать ему не пристало, но с такой силой, какую только может собрать. Я прекрасно знаю, что вмешиваться ему не хочется, ему мил покой; но нужно уговорить ради любви к той родине, ребёнком которой он является, чтобы, не теряя ни минуты, прибыл её спасать. Короче говоря, — сказал Ласки, — вы были мне нужны для этого. Сказать правду, вам бы проще было из Кракова ехать прямо в Силезию, но сначала вы должны собственными глазами увидеть и короля, и что тут делается, и над какой пропастью мы стоим. Татары или уже под Клецким кошем стоят, либо скоро там будут, а дальше их и здесь ждут, потому что кто этому грязному потоку дорогу перегородит?

Так начался мой первый разговор с канцлером, а чуть больше я ещё узнал.

Сильное подозрение упало на Балинского, что он в сговоре с Глинским покушался прямо на жизнь короля, но хотели сделать это так, чтобы их нельзя было обвинить в убийстве.

Тогда, воспользовавшись знакомством с Дроздом, на следующий день я пошёл, чтобы увидеть короля и того шарлатана, который называл себя доктором.

Трудно себе представить человека более отталкивающего и странного, каким был тот Ласкарис-Балинский. Высокого роста, черноволосый и черноглазый, с всегда мрачным и настроенным лицом, словно был не из этого мира и людей считал жалкими червями, в длинном платье, в шапке наподобие берета на голове, якобы задумчивый, носящий в голове великие дела, мошенник крутился, выдавая мерзкие приказы, будто один был там вправе делать что хотел.

Он мало кому изволил отвечать.

Из его глаз смотрел обман, скрывая который, он восполнил гордостью и надменностью.

Когда я попал к королю, я, который знал его молодым, сильным, как бык, здоровым