Свидетель о Свете. Повесть об отце Иоанне (Крестьянкине) - Вячеслав Васильевич Бондаренко

доносились вдохновенные соловьиные трели. И никто, кроме Бога, не слышал тайной молитвы отца Иоанна, которая лилась, плыла над спящим весенним городом…

Сухуми, июль 1966 года

Маленький домик старца Серафима (Романцова) стоял на улице Казбеги. Здесь, на этой тихой тенистой улочке, забирающей в гору, казалось, что пляжно-курортный Сухуми где-то далеко-далеко. Сюда не доносился ни одуряющий запах шашлыков, ни удары волейбольного мяча со спортплощадки, ни нетрезвый смех отдыхающих с набережной, ни звуки песни Майи Кристалинской «Нежность» из включенной на всю катушку «Спидолы»… Здесь была какая-то другая реальность, не подчиненная ни быстро бегущему времени, ни бешеному ритму южного курорта. Домик, притаившийся в тени густых деревьев, был известен верующим далеко за пределами Сухуми. Сюда по ночам приходили исповедоваться к старцу отшельники, скрывавшиеся в горах Абхазии, сюда приезжали глубоко почитавший старца Католикос-Патриарх всея Грузии Ефрем II и собратья отца Серафима – бывшие Глинские монахи, рассеянные теперь по всей стране…

Келейница матушка Евфимия сразу же проводила гостя к старцу. Он слушал отца Иоанна по обыкновению внимательно, не перебивая. Пристальные, глубоко запавшие темно-карие глаза, казалось, проницали самую его душу. А батюшка рассказывал обо всем, что тяготило его в последнее время. В том числе о болезни, которая в день памяти Иоанна Богослова почти на месяц приковала его к постели (еще хорошо, что врач Эльвира Васильевна разрешила лежать не в больнице, а дома), да и теперь еще не отпускала, вызывая время от времени мысли о скорой смерти… Особенно в самолете, когда «Ту104» набрал высоту над Москвой и сердце внезапно сдавило так, что на лбу выступил ледяной пот.

Потом отпустило. И, глядя из иллюминатора на проплывавшие внизу облака, он корил сам себя: ну, и зачем ты летишь к старцу?.. Чтобы что?.. Но на этот вопрос ответа у него не было. Он летел, как летят дети к отцу, подхваченные с места внезапной необходимостью быть рядом с родным человеком и услышать от него что-то самое главное…

На самом же деле тайная просьба к старцу Серафиму у него была. Он даже посоветовался по этому поводу с отцом Виктором Шиповальниковым, и тот горячо поддержал его. Постриг!.. Если ему осталось немного дней, он хотел бы прожить их в монашестве. Как прапрадедушка, орловский праведник Иван Михайлович Немытов, принявший постриг накануне смерти… О нем рассказывала когда-то мама, и рассказ этот запомнился на всю жизнь.

Но что ответит на это старец?.. Батюшка знал, что к подобным просьбам отец Серафим относился очень строго. Мог сказать приступавшему к нему: «Даже и не думай! Я знаю, когда тебя постричь, и не подходи». Зная об этом, отец Иоанн не беспокоил духовного отца подобными разговорами. Но теперь, когда он побывал на краю смерти, – другое дело…

Наконец рассказ был закончен. Прозвучала и просьба, которую отец Иоанн высказал приглушенным голосом, со всем возможным смирением. Наступила долгая тишина. А потом 81-летний схиигумен неторопливо заговорил в ответ:

– Болезнь часто посылается нам за грехи наши. Ведь в скорбях мы всегда делаемся ближе к Богу. Главное – никогда в болезни не отчаиваться, сверх сил она не дается. Это великая милость Божия, полезная нашему спасению.

Зная немногословие старца, отец Иоанн думал, что этим он и ограничится, но отец Серафим внезапно произнес, словно отвечая на какие-то свои мысли:

– Отче, не торопитесь умирать в своем произволении. Предадим вас и срок вашего земного странствия постригом в волю Божию…

Батюшке показалось, что он ослышался. Значит – да?.. Постригом?.. Монашеским постригом?.. Значит, прямо здесь, сейчас, на улице Казбеги свершится того, ради чего он появился на свет, к чему стремился всю свою жизнь?.. Вот так просто – не в монастыре, не в лавре, а в обычном, с виду неприметном доме на окраине Сухуми?..

…Свое имя в монашестве монах впервые слышит во время пострига. И теперь отец Иоанн впервые услышал от старца Серафима это имя – такое же, как и прежде. Иоанн, но теперь не в память Иоанна Пустынника, десять лет проведшего в заброшенном колодце, а в память апостола любви, Иоанна Богослова. Уже дважды незримо этот апостол присутствовал в его жизни: в ночь нападения бандитов на храм в Летове, когда молитва перед образом апостола спасла его, и совсем недавно, 21 мая, когда он пошатнулся во время посвященной ему проповеди…

– …Христос истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матере, и святых славных и всехвальных апостол, и преподобных и богоносных отец наших Антониа и Феодосиа Печерских, и прочих в постничестве просиявших, и всех святых Своих, спасет и помилует нас, яко Благ и Человеколюбец, – медленно проговорил последние слова чина пострижения старец Серафим.

На прощание он по обыкновению кратко напутствовал отца Иоанна:

– Как выздоровеешь окончательно, поезжай в Москву и проси Святейшего Патриарха об определении в монастырь. Там соблюдай два слова: «Благословите» и «Простите». Что говорят – слушай и что дают – кушай, по своей воле не поступай, а что благословляют делать – без ропота исполняй. И за все благодари Господа и Царицу Небесную…

Отец Иоанн опустился на колени, целуя руку старца. Он и сам не замечал, что плачет – плачет слезами счастья. То предназначение, для которого он был рожден, наконец свершилось… Отныне он – иеромонах Иоанн (Крестьянкин). И, на какой-то миг подняв невидящие от слез и близорукости глаза, вдруг понял, почувствовал, что вместе со старцем Серафимом стоят сейчас перед ним те, кто сопровождал его всю жизнь. Патриархи Тихон и Сергий, расстрелянный архиепископ Серафим (Остроумов), отцы Николай Азбукин, Георгий Коссов и Александр Воскресенский, митрополит Николай (Ярушевич), иеросхимонах Симеон (Желнин)…

И еще – мама…

Москва, октябрь 1966 года

В здании на Смоленском бульваре, 11/2, где с 1962 года размещался Совет по делам религий, на столе председателя Совета Владимира Алексеевича Куроедова тихо затрещал телефон внутренней связи. Не отрываясь от чтения бумаг, он снял трубку и коротко произнес:

– Слушаю.

– Владимир Алексеевич, к вам Фуров, – раздался голос секретаря.

– Пусть заходит.

Заместитель Куроедова Василий Григорьевич Фуров, переступив порог кабинета, по-военному четко прищелкнул каблуками:

– Разрешите?

– Проходи, садись.

Фуров сел на один из стульев, которые были придвинуты к столу хозяина кабинета. Выжидательно смотрел на Куроедова, ждал, когда тот заговорит первым. В глубине души Фуров относился к своему начальнику с легким пренебрежением, так как знал: войну Куроедов провел в тылу, на обкомовской должности, в то время как он, Фуров, с осени 41-го шагал фронтовыми дорогами, закончил заместителем начальника штаба дивизии по политчасти. Но, с другой стороны, все это