Я — ярость - Делайла Доусон

друг на друга. Дядя Чед, судя по самодовольной ухмылке, уверен, что он надул ее. Элла же просто переваривает свою ненависть к нему и ко всей ситуации в целом.

— А что если я не хочу ехать домой? — наконец спрашивает Элла.

Дядя Чед, кажется, сбит с толку, и Элле приходит в голову, что за все это время он не спросил, здесь ли Бруклин. Похоже, папу интересуют только те женщины, которые в состоянии его обслужить. И которые бросили ему вызов. Такая маленькая девочка, как Бруклин, просто… ну, не стоит хлопот. Пока что.

— Ты должна вернуться домой. Как я уже сказал, таков закон. — Он указывает на пару наручников у себя на поясе. — Поверь, этого ты совсем не хочешь, — и тут же ухмыляется: — Разве что когда станешь чуть постарше.

Элла собирается сообщить ему, как отвратительно это звучит в устах человека, которого называют «дядей», — но тут она отключается.

29.

Патрисия рыдает в ладони, сидя на полу у шкафа.

— Бабушка, ты плачешь? — спрашивает тоненький голосок где-то рядом.

Убедившись, что дом снова заперт, Патрисия расстегнула на Бруклин нарядное платье и отправила наверх переодеваться, чтобы выиграть немного времени для себя и избавиться от нытья о том, как ей все колется и чешется. Разумеется, это не заняло много времени, и вот теперь Патрисия демонстрирует эмоции перед внучкой (а она ненавидит быть уязвимой на публике). Она судорожно вздыхает и осторожно проводит кончиками пальцев по глазам — от внутреннего уголка к внешнему, чтобы тушь не так сильно размазывалась.

— Да, плачу.

— Что случилось?

Громко шмыгнув носом, Патрисия переключается и поднимается на ноги до того, как Бруклин начнет трогать ее лицо липкими ручками.

— Кто-то украл у меня нечто очень важное.

— В прошлом году Джесси из школы украла мое любимое принцессье платье. Я так злилась, что хотела дернуть ее за волосы.

У Патрисии вырывается дикий всхлип. Она трясет головой.

— Это было нечто большее, чем просто платье.

Она обводит взглядом огромный шкаф, прикидывая, сколько могла бы выручить за все сумки Birkin, за все лабутены и меха… если б только на них сейчас был спрос. Если б она вообще знала, как их продать. Патрисия не была в ломбарде уже лет тридцать, но чертовски уверена, что имеющихся денег ей не хватит даже на недельное пропитание.

— Отправляйся на кухню, Бруклин. Тебе нельзя сюда заходить.

— А этот шкаф больше, чем вся моя комната!

— Да, это верно. — Патрисия позволяет себе легкую ухмылку. — Когда я была маленькой, то мечтала, что у меня будет огромная гардеробная, с окнами и с высоким зеркалом, чтобы я в нем отражалась, когда буду кружиться, и на мне будет платье, как у принцессы.

Бруклин подбегает к тому самому зеркалу и пытается повертеться. На ней ярко-розовая юбка-штаны, кислотно-желтый топик и зеленые непромокаемые сапожки с лягушачьими мордочками — но она улыбается, весьма довольная своим отражением. Патрисия хочет повторить приказ выйти, но замирает, наблюдая, как Бруклин очарованно глядится в зеркало. Боже, неужели она сама была такой маленькой?

Наверное, была, но не помнит уже.

1970-е были совсем другим временем. В ту пору дети вынужденно вырастали куда быстрее. В пять лет Патрисия оставалась дома одна, без проблем бродила по округе. Могла пропылесосить квартиру или подмести, отварить макароны, достать из консервной банки скользкие венские сосиски, не порезавшись, раскурить для матери сигарету. Не было удобных детских вещичек вроде тех, которые носит Бруклин: яркой расцветки, с веселыми блестящими рисунками улыбчивых единорогов и красивыми надписями «СИЛА ДЕВЧОНОК» и «ВЕРЬ В СЕБЯ». Одежда была грубой, колючей и рассчитанной на долгий срок службы. Не было планшетов и ярких шоу, в которых тебе рассказывали о том, как важно хорошо обращаться с друзьями, — только полный помех черно-белый телевизор с ушами-антеннами. Если очень везло, то ты попадал на «Улицу Сезам» или «Мистера Роджерса».

Сегодня же… просто удивительно, до чего с детьми носятся. Все для детей, все милое и такое дружелюбное. Неудивительно, что они вырастают абсолютно беспомощными и до тридцати лет живут с родителями. И уж конечно, понятно, почему у них не получается найти работу: ведь все вокруг твердят им, что их ждет прекрасное будущее, что им нужно сосредоточиться на том, чтоб быть собой. Ха! Им нужно сосредоточиться на том, чтоб вырасти работоспособными членами общества.

Бруклин покачивает полами своей юбочки туда-сюда, неуклюже приседает в реверансе, тихонько напевает под нос, завороженная своим отражением.

Патрисия прищуривает глаза. Она обязана научить это хрупкое глупое дитя всему, что так и не усвоила Челси. На дворе бушует Ярость, они живут в далеко не спокойные времена. Как бы ни была неприятна эта мысль, но дни мягкости и роскоши минули и для самой Патрисии: пришла пора возвращаться к резкости, хваткости, хитрости.

Нет, конечно, только не «Пэтти» снова — она скорее умрет, чем опустится до такой степени, — но нельзя больше сидеть и притворяться, что жизнь вот-вот наладится.

Жизнь не наладится, если только она сама не наладит ее.

Она встает позади Бруклин, возвышаясь над нею в отражении.

— Представь, что есть веревочка и она тянется от твоей макушки наверх. — Патрисия протягивает руку над головой, хватается за воображаемую веревку и подтягивает себя, распрямляясь: подбородок вверх, плечи расправлены, живот подтянут. — Вот так стоит леди, грациозная, но сильная. Попробуй-ка ты.

Бруклин вытягивает руку над головой, морща лоб. Она тянется вверх, как будто дергает цепочку от лампочки, но ничего не меняется.

— Это не работает.

Патрисия фыркает и наклоняется, корректируя позу девочки.

— Это потому, что работать должно твое тело. Чувствуешь? Как будто ты становишься на фут выше.

— Я выше?

— Ты определенно выглядишь выше, если стоишь прямо и не сутулишься.

Бруклин снова морщится, стараясь сохранять осанку и ровное дыхание.

— Да, не забывай дышать. И улыбайся! Это может быть очень трудно, но должно казаться, будто тебе это дается легко.

— Почему?

Патрисия склоняется так, что их с Бруклин лица оказываются на одном уровне. Она с торжеством отмечает сходство в улыбке — слава богу, что ее гены одержали