(не)свобода - Сергей Владимирович Лебеденко

Вот они обложены двумястами томами дела. Которое еще не факт, что имеет смысл расследовать. А одиннадцать лет назад было не так. Первым делом, которое поручили Фомину, была сто тридцать девятая. Незаконное проникновение в жилище. Не двести листов, а шестьдесят пять. Все – по делу: протокол осмотра места происшествия, показания потерпевшей, свидетеля и жулика. Плюс характеризующий материал и процессуальные документы. А сейчас даже непонятно, были жулики или нет, – а уже извели целую березовую рощу на это долбаное дело. Не следователи – писари; а он, Фомин, главный среди них. И хрен знает, кому всё это надо.

А что теперь? Завели дело на мужа судьи и его подельника, потом забрали его вдруг у Фомина, мужа отправили под домашний арест, а потом и вовсе – под подписку, а подельника оставили мариноваться в «Матросской Тишине». Дело меж тем лежало в суде нетронутое, будто к нему приближаться боялись.

И так у них со всем.

Фомин щелчком отправил бычок в наполненную доверху обрезками и фантиками мусорную корзину, взял ручку, чтобы подписать заявление, и уже занес ее над бумагой – солнце как раз очень удобно падало на место для подписи.

Потом увидел рядом с описью диск, который принес Сергеев. Фомин вздохнул, достал старенький ноутбук «Toshiba», захрустел конвертом с диском. Ноутбук читал диск медленно, словно старенький библиотекарь, пыхтя и фыркая, разогреваясь от чего-то. Фомин отложил заявление в сторону и стал ждать.

Через минуту диск открылся, и у Фомина – вот так неожиданность – с первого раза получилось запустить видеофайл, поименованный «История солдата». В плеере ткнул курсором в случайное место.

Под потолком висели на железном обруче софиты, напоминая большую люстру. Люстра вращалась против часовой стрелки, выхватывая в конус света распластавшуюся на полу рыжеволосую девушку. Она полулежала, опираясь прямыми руками на подмостки, от которых поднималось облачко пыли. Вокруг девушки были другие артисты, все в черном; Фомин увидел их не сразу; они все подползали в сторону камеры – медленно, словно притаившиеся в кустах партизаны.

– А я никогда смерти не боялся. У меня прямо картинка перед глазами встала, – говорила рыжеволосая. Она опустилась на четвереньки и стала изображать ходьбу. – Идет старая женщина. Моя мама. Которая всё для меня сделала. Она меня вырастила без отца. А в глазах у нее – пустота, и она всё ждет, когда умрет. И это сделал я. Эта мысль мне прямо кровь сворачивает…

Артисты извиваются вслед за девушкой. Фомин смутно узнаёт вроде как балетные движения, но понятия не имеет, как они называются. Последний раз Фомин был на балете, когда ему было четырнадцать.

– Она мне писала. Теперь всё время слушаю радио, чтобы голоса были. Потому что без тебя – такая тишина.

Смена кадра. Тишину заполняет эмбиент, следом – звуки перестрелки и взрывов. Артисты в черной одежде вращаются на шестах: никакого секса, в их движениях – только смутная угроза.

Снова обрезка. Опять освещенная вращающимися софитами сцена, камера то приближается, то отдаляется. Артисты на подмостках совершают несинхронные движения; они похожи на стрелки сломанных метрономов, которые идут не в такт. Рыжеволосая девушка в черном вечернем платье кричит одному из них:

– …Потому что в голове у тебя – горы! Расставлены палатки и идет снег! Ребята уже поели, да? Скоро восемь, уже поели! Кто-то лег, а кто-то остался стоять.

К артисту подбегает со спины другой артист, с натянутыми на голову колготками, и валит его на пол. Что-то стучит. Работает что-то вроде пилы. Скрежет, скрип. Люди в балаклавах из колготок валят на землю людей без балаклав. Барабанщик бьет в тарелки. Звучит сирена, как на полицейской мигалке.

– А может быть, там – бой?

– Да нет. Просто кто-то лег, а кто-то остался стоять.

Затемнение.

Фомин некоторое время смотрел на черный экран. Потом увидел, что у него дымится палец: не заметил, как успел закурить. Отправил бычок в мусорку, выдохнул дым в солнечный конус и снова взял ручку.

«Не знаю, что́ это было, но никакого мошенничества тут точно нет, – думал он, выводя закорючки подписи в нужном окошке. – Никакого, блять, мошенничества».

Потом сложил рапорт вдвое, чтобы завтра подать с самого утра, и тут увидел кое-что в том самом ящике стола. Там была газетная вырезка – не пожелтевшая, серая, с прошлого месяца. Фомин не сразу вспомнил, извлек ее на свет.

«Джентльмены удачи. Раскрыто самое громкое коррупционное преступление Сибири: семья томского чиновника получит тюремные сроки».

Журналист в приступе пафоса переоценил российское правосудие. Жена и дочь Арсения Мидренко были под подпиской, пока сам Мидренко куда-то пропал. Бежал за границу, возможно. Нет, Фомин, конечно, понимал, как это работает, и знал, как такие дела создаются: конкуренты не поделили рынок госзакупок и назначили крайнего.

Вечно таким, как Фомин, не дают работать, и всё время играют в дурацкие кошки-мышки.

Долго он еще будет это терпеть?

Если уйдет – так и запомнят терпилой. Ну то есть, да, бандиты, да, одиннадцать лет, но чуть что околополитическое – терпила. Все вокруг терпилы, конечно, но Фомин-то считал себя настоящим профессионалом, из тех, что «Шерлоком Холмсом» зачитывались и честь смолоду берегли. И снова его заставляют терпеть вместе со всеми. Ходим как на параде, чеканя шаг, а на смену нам – курсанты из казачьих училищ. Следаки с нагайками. Тьфу, пропасть.

Фомин взял в руки заявление и быстро его разорвал: по диагонали, без определенного порядка, – и швырнул бумагу в мусорное ведро, в компанию к бычкам и пластиковым стаканчикам. Потом встал, отряхнулся, извлек диск из ноутбука и сложил обратно в конверт.

– Если есть дело, надо с ним разобраться, – сказал он про себя. – В этот раз сам решу, виновны или нет. По совокупности.

На столе завибрировал телефон – кнопочный «Black-Berry». На экране отобразился незнакомый номер.

– Фомин, слушаю.

– Алексей, это вы?

Бывало, что сидельцы или спасенные из заключения принимали Фомина за решалу и звонили ему по не требующим отлагательств вопросам. Как будто честно делающий свою работу человек уже такая редкость, что ему положен особый статус.

– Знаете, я на службе, сейчас рабочее время и…

– Погодите-погодите, дайте договорить. Я всё понимаю, но дайте договорить. Можно?

Фомин откинулся на спинку стула и вздохнул.

– Слушаю.

– Это Арсений Мидренко, я из Томска. Вы обо мне могли слышать.

Как говаривали в юные годы Фомина, легок на поминках.

– Да. Помню. Сразу могу сказать, что имена оперов, которые вас задерживали и потом… сопровождали, выдать не могу. Служебная тайна.