Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

плату. Вы ведь были в музее? И заплатили за вход, не правда ли? И думаю, не сочли это несправедливостью. Поэтому я надеюсь, что вы не сочтете несправедливостью, если мы попросим купить у нас билет в наш район.

Я спросил, сколько будет стоить этот билет.

— Что я могу сказать? — ответил он. — Мы живем в бедности. Других доходов у нас нет. Так что, как вы понимаете, мы вынуждены просить больше, чем музей, получающий субсидию от государства. К тому же наша бедность — это гораздо более подлинная достопримечательность, чем коллекция в музее. Не правда ли? Так что сто евро — это, как ни крутите, очень даже сходная цена.

Именно столько денег и лежало у меня в кармане, если не считать сумму в македонских денарах, отложенную на такси до гостиницы. Я заплатил. Они вежливо поблагодарили меня и оставили в покое. Но моя первоначальная жажда приключений куда-то подевалась. Я почувствовал свою неуместность в этом районе. Надо признать, что мой собеседник, ограбивший меня столь элегантно, был прав. Все оправдания, которые я мог придумать для моего посещения Шутки: то, что я писатель, что провожу исследование, что мне свойственны открытость и неподдельный интерес к новому, — служили не более чем отговорками. По сути дела, я оставался туристом, воспринимавшим их нищету как экзотическую достопримечательность. Для меня пришло время превратиться из докучливого туриста в человека, которому докучают туристы. Пора ехать домой.

Глава тринадцатая. Порнотуфли с кошачьим мехом

1

Мои трое американцев: Джессика, Ричард и Мемфис — явно постарались принарядиться по случаю нашего совместного ужина в ресторане гранд-отеля «Европа», у окна с видом на розы в саду, грустившие на церковной латыни, и на мужественный фонтан с его непрерывной эякуляцией. Мать семейства, называвшая себя из ностальгии по давно минувшим годам девчоночьим именем Джессика, облачилась в длинное черное платье такого размера, что оно легко бы сошло за чехол для небольшого фургончика. На плечи она накинула игривое боа из черных перьев и повесила на себя уйму сверкающих драгоценностей, уподобившись рождественской елке. Сейчас она стояла с гордым видом, источая аромат дорогих духов. Ее супруг оделся проще. На нем были серая с голубым клетчатая рубашка и широкий полосатый галстук коричнево-бежевых тонов, а поверх них — скромный пиджак в коричнево-зеленую клетку со спортивными замшевыми заплатами на локтях. Он напоминал егеря на благотворительной вечеринке по сбору средств на охрану бобровых хаток.

Мне вспомнился Эрик Ян Харменс, поэт и мой друг, с которым мы когда-то, в прошлой жизни, часто вместе выступали на поэтических вечерах. Я вспомнил его не из-за нелепых одеяний моих новых американских друзей, а потому что он, наряду со множеством серьезных стихов, написал такую строчку: «Но это не мини-юбка, это — ремень». Когда он читал стихотворение с этой строкой, зал неизменно разражался хохотом, вот он и читал его почти всякий раз, ибо в то далекое время, хотя поэты нередко стремились выразить глубокие мысли и чувства, чтение стихов считалось одним из жанров юмористики, и публика собиралась на наши выступления, зная, что где поэты — там будет смешно.

Меня вдруг захлестнула волна ностальгии по моему наивному отечеству на окраине нашего старого континента, в его дальнем углу, позабытом историей, по прокуренным зальчикам с поэтами на сцене, где, слишком рано повзрослевшие, мы подавали столько надежд, где мы отважно боролись против нами же выдуманных ветряных мельниц и в пылу борьбы промачивали горло пивом, которое нам наливали у стойки за по-братски поделенные на всех талончики. Трудно поверить, что такое действительно некогда существовало в Нидерландах. В ту далекую пору этот болотистый оазис блаженной посредственности, где любой из нас мог худо-бедно получить какую-нибудь субсидию и где мы в дешевеньких пиджачках и грязных джинсах чувствовали себя великими интеллектуалами, еще был способен надеяться, что глобализация обойдет его стороной.

В ноябре, когда рано темнело и нашу торговую улицу увешивали рождественскими гирляндами, я сидел в любимом кафе с пером в руке и блокнотом на столике и смотрел через большое окно на моих сограждан, кативших на велосипедах с вокзала, куда их электричка прибыла точно в срок, забирать детей из яслей, которые закроются точно в срок, и писал исключительно о вымышленных персонажах в вымышленных ситуациях. Я только и делал, что фантазировал, потому что рядом со мной или в поле моего зрения не было ничего, заслуживающего внимания. Мне не надо было спасать гибнущую культуру, ибо ничто не собиралось гибнуть; все выглядело так, будто никаких драматических событий нет и быть не может, ведь здесь все было так прекрасно отлажено.

Безопасный, защищенный от внешнего мира садик для детских игр, где все такое уютное и такое маленькое, и литература как ни к чему не обязывающее изящное хобби — вот тот рай, который я потерял, поселившись в настоящей Европе, где мир громко стучится в трухлявые ворота. Вместе с волной ностальгии по тогдашнему раю пришло осознание, что я никогда не смогу туда вернуться. Я из него уже вырос.

Впрочем, нельзя сказать, что эмиграция из богатого вымыслом луна-парка привела меня в место более реалистическое. В данный момент я, в синем смокинге, собирался сесть за стол в ресторане отеля, хранящего следы былой роскоши, вместе с плащ-палаткой, защитником диких животных и их слишком юной дочерью, одетой согласно строчке «Но это не мини-юбка, это — ремень». Чтобы усугубить картину, дочь вместо своих обычных гангстерских кроссовок надела розовые туфли на массивной пробковой платформе и неуклюжих, но умопомрачительно высоких каблуках из той же пробки. Ремешки туфель, застегивавшиеся на щиколотке, были оторочены розовым кошачьим мехом. Поверх вышеуказанной исчезающе короткой джинсовой юбки дочь надела флисовый кардиган на молнии с логотипом какого-то американского колледжа, придававший ей вид совершеннолетней особы. Молния, это приспособление для ручного регулирования глубины декольте, сейчас была застегнута до почти целомудренного положения.

Мемфис спокойно вытерпела мое подробное описание ее внешнего вида, безразлично жуя свой «чуингам», в то время как ее мать, возбужденно воркуя, сообщила, что уже с утра предвкушала нашу встречу. Мы сели за стол, по моему настоянию обе дамы позволили придвинуть им стул, и мне даже не пришлось задавать из вежливости вопросы, чтобы узнать все то, чего мне совсем не хотелось знать. Джессика считала, что доставит удовольствие мне и своему семейству, если