Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

а потом нам вдруг надоедает неуклюже раздевать друг друга, точно мы два подростка. Мы встаем, и каждый раздевается сам как можно скорее, словно это соревнование. Испугавшись своей наготы, ныряем в кровать, тихонько хихикая из-за несомненной серьезности происходящего.

Клянусь, ваша честь, моя эрекция приблизилась к ее лобковой зоне на опасное расстояние по чистой случайности, хотя сама эрекция случайностью не была, ибо в роли corpus delicti выступала чрезвычайно привлекательная женщина. Позвольте мне, пожалуйста, подчеркнуть это ради протокола. Она была длинноногая и высокая, как жираф. У нее был изысканный грушевидный зад. Все ее тело покрывали нежнейшие светлые волоски, созданные для ласки, едва заметные, и гордые груди, как у сфинкса, круглые, крепкие, из лучшего каррарского мрамора. Не знаю, говорит ли это в мою пользу, но я готов признаться, что не мог избавиться от мысли о том, что передо мной первоклассный образец печально известного подвида «блондинка из восточного блока», и это еще более возбуждало меня.

Я вхожу в нее почти случайно. Оттого что этот твердый объект нам только мешал бы, я сую его внутрь, не задумываясь, в такое удобное местечко, которое случайно нашел рядом с объектом. Я осознаю, что занят сексом, когда уже им занят. Она переворачивает меня на спину и оказывается сверху. Пока я смотрю на ее упругую юную грудь, она, как диктатор, подчиняет меня своему упрямому ритму. Подобно тому как сентиментальный старый хрен без вариантов разражается слезами, услышав танцевальные звуки своей любимой музыки, так и у меня не остается вариантов. Но и после того как я извергаю семя в недра ее тела, она не останавливается. Впереди еще короткий бурный grande finale — и она кончает, эта наездница с моим членом внутри. А потом, когда мы лежим друг у друга в объятиях, словно два раненых зверя, я высказываю мысль, что ввиду обстоятельств нам, наверное, пора перейти на «ты».

Но всего этого не произошло. Я не встал с кресла и не сел рядом с Еленой на кровать, чтобы ее утешить. Я подумал о Клио — провалиться мне сквозь землю, если вру, — и меня захлестнула такая всепобеждающая уверенность в моей любви к ней, что захотелось избежать малейшей двусмысленности, не в последнюю очередь для самого себя. Я сам удивился. Знаю, что мое признание покажется сомнительным, но сделаю его: я впервые в жизни ради отсутствующей здесь и сейчас далекой возлюбленной сознательно упустил возможность восхитительного эротического приключения.

— Простите, Елена, — произнес я. — Я устал. Думаю, мне пора спать.

— Вы правы, мистер Пфейффер. У вас был тяжелый день.

Она встала, пожала мне руку и ушла.

Минут десять я сидел один у себя в номере, глядя перед собой. Бросилась в глаза яркая подсветка зданий в стиле барокко на той стороне кольцевой дороги. А ведь я Елену даже не поблагодарил, сообразил я. И вдруг испытал острое желание позвонить Клио.

Было уже поздно, но, скорее всего, она еще не спала. Мне хотелось рассказать ей, какую красивую девушку я только что отправил домой, оттого что так ее люблю. Хотел рассказать, что впервые в жизни люблю так сильно, что даже не изменяю. И хотел ее за это поблагодарить.

Клио сняла трубку. Она уже лежала, но еще не спала. Я понимал, что сообщить ей то, что на самом деле хотел сообщить, неизящно и неразумно, поэтому принялся рассказывать о городе тысячи скульптур. Она очень смеялась над описанием памятника Александру Македонскому и сказала, что скучает по мне. Я ответил, что счастлив слышать ее голос и что тоже очень-очень без нее скучаю. И это была правда. Это была очень, даже совершенно чистая правда.

7

— По сути, посол — это человек, который в силу своей профессии всегда и везде остается посторонним, — объяснял мне Ханс Тейнман. Он решил побаловать свою жену и меня ланчем за столом с белой скатертью и серебряными приборами в просторном ресторане с итальянским меню на площади Македонии, так что в окно мы смотрели на Александра Македонского. — Если хотите, это профессиональный турист. Ты — глаза и уши своего правительства, и тебе нельзя интегрироваться в стране, где живешь. To go native, то есть перенять местные обычаи, считается смертным грехом. Тот, кто отождествляет себя с местом своей службы, слишком легко забывает об интересах отечества. Как ни парадоксально, если ты слишком хорошо понимаешь окружающую тебя чужую культуру и начинаешь смотреть на нее глазами местного жителя, то теряется острота восприятия. Именно поэтому каждые четыре года производится ротация. Мы с Мари-Анжелой пробыли здесь половину срока. Через два года нас ждут новые приключения.

Я спросил, радуются они или сожалеют, что должны будут уехать из Скопье. Посол ответил как истинный дипломат. Мари-Анжела рассмеялась над его ответом и сказала, что ее муж дипломатичен даже во время их супружеских ссор.

— Но иногда мне бывает трудновато, — призналась она. — У Ханса есть его работа. Для него почти не играет роли, в какую глушь у черта на рогах нас послали. А мне всякий раз приходится придумывать, чем заняться. Понимаете? Признаюсь честно, что, когда пора будет уезжать из Скопье, плакать не буду, хотя мне ужас как не хочется в очередной раз начинать все с нуля в каком-нибудь новом месте.

— Почему так мрачно, Мари-Анжела? — упрекнул ее посол. — Здесь, в Скопье, ты добилась уважения как казначей приюта для бездомных кошек. У тебя есть все основания гордиться.

— Да, — ответила Мари-Анжела, — у меня есть приют для бродячих кошек. И чрезвычайно высокая квалификация для такого дела. Я сама бездомная кошка.

После ланча посол вынужден был откланяться. Его ждали на информационной встрече по поводу предполагаемого строительства гидроэлектростанции, а в Гааге любой проект, мало-мальски связанный с водой, рассматривается как топовый приоритет. В своем красно-бело-синем галстуке, приветливо помахивая нам рукой, он пересек площадь Македонии на ярко-оранжевом велосипеде с высоким рулем. Министерство иностранных дел в Гааге могло быть спокойным. В том, что Ханс Тейнман перенял местные обычаи, его не упрекнешь.

У его жены не было никаких дел, и по совету посла она предложила отвезти меня на служебной машине на гору Водно, расположенную к югу от города, и показать мне церковь Святого Пантелеймона. За городской чертой дороги стали более узкими, извилистыми и неровными, но Мари-Анжела не видела оснований для того, чтобы снизить скорость. Пренебрегая смертельной опасностью и скрипя шинами, она