Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

– Может быть, молитву прочитает самый младший из братьев, – предложил нунций.

– Зак, – сказал ван Хельсинг. Ну вот, теперь Зак самый младший, подумал Тео, они с Дэмьеном обменялись взглядами; каждый из них был когда-то «самым младшим», замечательное было время, рождественское, день-рожденное… Зак слегка свел брови, сосредотачиваясь, будто перед прыжком в воду, будто выбирая из разных молитв самую цветистую, прочитал – голос его ясный, негромкий, чистый, как белые цветы с капелькой росы в серединке – чуть-чуть дрожал; интересно, подумал Тео, а поверит ли в Христа когда-нибудь Зак или это так и останется сделкой до конца… Зак закончил, поднял глаза, и они сияли, будто у него всё получилось; и Тео стало стыдно; может, их всех и ждут тяжелые времена, а у Зака уже всё позади, и он теперь может наслаждаться – чудесами и историями; они ведь прекрасны в христианстве – такие яркие, такие живые; чем не «Мулен Руж»: цветы, вино, кровь, предательство, оживающие красивые люди…

После завтрака ван Хельсинг показал гостям Рози Кин, то, что в ней работало: душевую, кухню, библиотеку, кабинеты, спальни мальчиков, конюшню, спортзал, комнату для репетиций, в которой Йорик и Грин сыграли и спели «One of us» на двух акустических «Гибсонах», а Визано отлично постучал им на ударных; Тео открыл рот и спросил жестами: «он еще и рингостаррит?», Дэмьен улыбнулся горделиво, будто это Визано был его воспитанником; потом выяснилось, что Визано вообще-то на фортепьяно больше специализируется, а ударные – так, для души; как бокс, стрельба, верховая езда, он еще мастер играть в баскетбол, играл даже за сборную университета; не боялся за пальцы; а потом все опять вернулись в гостиную; и расселись на креслах; в ожидании мессы.

– Что скажете? – прямо спросил ван Хельсинг. Он даже не спросил, возражает ли кто, просто закурил свою виноградную сигарету. Изерли принес ему пепельницу; ван Хельсинг поставил ее на коленку.

– Их так мало, – ответил епископ.

– Ну, их и не должно быть много. Они должны быть там, где нужно, и делать то, что нужно.

– Значит, это всё-таки заговор, – констатировал нунций.

– Конечно. Я разнесу эту вашу Церковь к чертям.

– То есть все мы никуда не годимся? Иоанн Павел Второй, сестра Тереза Мартен – мы все устарели… только в этом дело?

– Да. Во всем. Церковь сейчас – чистое самопожертвование, никакой великой идеи в этом нет – нет ни добра, ни зла; отказываясь признать за норму прямые грехи, мы выглядим всего лишь старомодными. А я хочу вернуть их жить в средние века.

– Вы ультраправый, ван Хельсинг.

– Я человек с оружием. Конечно, я ультраправый. Только ультраправые готовы сражаться за свои идеи, все остальные отрицают или порицают войну.

– Вы готовите их к войне?

– Каждый день.

– Но никто уже не требует сражаться за Христа.

– Христос требует. Каролюс умер на этой войне. Вам ли не знать… – и в гостиной воцарилось молчание, и было слышно, как трещит сигарета ван Хельсинга; мальчики все подняли головы; нунций смотрел на ван Хельсинга печально. И Тео понял, что у них нет врагов – просто есть тайны и прошлое, такие темные, такие глубокие, что это как вода под кораблем – гляди, не гляди, а только собственное отражение, как драгоценная мозаика.

– Ну, вам виднее, ван Хельсинг, – и нунций вздохнул, будто отпустил чью-то руку или дневник кинул в горящий камин – и кто-то взглянул на часы, и сказал: «пора».

Месса Тео не впечатлила; они все еле влезли в их маленькую часовню – отслужить ее на пляже гостям никто не предлагал – идти или даже ехать километр, а потом стоять на мокром песке – слишком старенькие они были; мальчик только сейчас заценил отличную физическую форму отца Дерека; Шон Коннери точь-в-точь; потом гости уехали, благословив их, подарив каждому по дорожной Библии в роскошном кожаном с золотым тиснением переплете; и жизнь Братства вошла в обычное расписание: занятия, фильмы, книги, стрельба по бутылкам, купания на конях. Лето было по Брэдбери – золотое, душистое; все ходили в белых поло и клетчатых шортах. По ночам устраивались пикники на пляже; в начале июля предсказали полное лунное затмение, погода была отличная, и Братство радостно его наблюдало во всем торжестве; и Тео поймал себя на том, что он восхитительно спокоен; так только после сильной боли бывает – лежишь на чистой постели, занавеска развевается в солнце, и тебе так сладко.

– Это плохо? – спросил он однажды у Дэмьена; они сидели в библиотеке и готовили лекцию по проклятущему святому Себастьяну; на днях тут все начали спорить, покидались словами, прямо как в игре Зака – «тема за обедом» – по поводу гомосексуализма и сексуальности вообще культовых христианских персонажей; Марии Магдалины, непорочного зачатия; и Дэмьен пообещал всё-всё про секс в религии рассказать.

– Что?

– Что я спокоен? Я будто обрел ее – вечность…

– Вечность?

– Я всё время трясся за свою жизнь, за свой путь, мне всё казалось, что я сворачиваю не туда, учусь не там, читаю не то, живу не с теми людьми, занимаюсь не тем, хотя всё это было клево, классно, круто; но будто я нес кольцо в Мордор, но по пути мне отшибло память, и я живу обычной хоббитской жизнью, и только по ночам нечто гложет меня, уничтожает; и ни один врач не обращает внимание на кольцо, пожимает плечами…

– А теперь?

– Теперь я в порядке. Но ведь спокойствие – это плохо – традиционная точка зрения. Это будто ты остановился и никуда не идешь, зарастаешь ряской.

– А ты сам что скажешь?

– Ну, Дэмьен, помоги, что ты как психоаналитик: а что Вы скажете…

– Что ты обрел, Тео? Спокойствие – это ведь не покой, это…

– Счастье. Я счастлив.

– Ты обрел…

– Друга.

– А еще?

– Ну, подскажи.

– Эх, нет. Если бы это было то, ты бы назвал сам…

– Я знаю, что ты хочешь услышать от меня… но я пока не готов… Дай мне пару дней. Или пару лет. Однажды я скажу именно это…

– Я верю в тебя, Тео, – и Дэмьен одарил Тео такой улыбкой – тысячи крошечных радуг были в ней, розовых вишневых лепестков, и Тео чуть было не крикнул: «Да, я обрел Его… Бога!» – но пока Тео был Тео – красивый надменный мальчик в рубашке от Барберри, он пока стеснялся; пока это был секрет.

И этот день наступил – двадцать девятое июня – день рождения святого Каролюса; опять вся часовня была в красных флагах и в цветах; маленький розарий разросся наперекор всем справочникам: «в первый год не ждите ничего особенного, розы приживаются и дают множественные цветки только на третий, как правило, год жизни» – казалось, здесь уже когда-то был розарий, и теперь память о нем давала силы новому; и свежих цветов хватало на букеты на стол в столовую и в часовню на алтарь каждые три дня; сад Тео так никому из Братства, кроме Грина, не показывал; куст «Святого Каролюса» распустился позавчера; Тео всю ночь его караулил первый бутон – боялся, вдруг его инопланетяне похитят или еще чего случится; сидел закутанный в плед, пил из тамблера горячий черный чай с коньяком и лимоном – ночи к утру остывали; и Тео задремал; и когда проснулся – распустившийся бутон смотрел прямо ему в глаза – такой пронзительно ароматный и красивый: нежно-нежно-розовый, оттенка рассвета, с белыми кончиками, прозрачными почти, и ярко-красной, будто капля крови, сердцевиной – что-то средневеково-сказочное было в этом цветке – Тео подумал о Роланде и о культе прекрасной Дамы; и поднял глаза к небу – там творилось то же самое – розовое, белое, алое; «И разве то зовете вы душой, что в вас звенит так тонко и неровно, чтоб смолкнуть, как бубенчик шутовской?.. Что славы ждет с протянутой рукой?.. Что смерть приемлет в тусклой мгле часовни? Душа ли это? А я гляжу в ночи на майский цвет, во мне как будто вечности частица стремится вдаль, в круговорот планет, она трепещет, и кричит им вслед, и рвётся к ним, и хочет с ними слиться… Душа вся в этом…» – подарил цветку кусочек Рильке Тео; и в полном восторге понесся на кухню, где Изерли уже, полусонный, варил себе кофе в трогательной пижаме – молочно-бежевой, в коричневый крупный горошек; «Изерли, ты готов?» «К чему?» «Мой сад… он готов…»; Изерли посыпал кофе корицей из мельнички и отпил; «а ты готов? открыть его? ты так его хранил… будто стихи писал в стол» «ну, почти… надеюсь, эти стихи гениальные» «Сейчас?» Тео замотал головой – «неет… все-таки не готов… послезавтра» Изерли кивнул – дату все помнили, готовили друг другу маленькие подарки – всё-таки они из Братства Розы, Ордена Святого Каролюса. И вот – Тео встал даже раньше Изерли, сидел на холодной кухне, грыз ногти, курил сигареты; «ты уже здесь? а чего Джемму не включил?» Изерли опять в пижаме, бледно-голубой, в тонкую серебристо-белую полоску, нью-йоркская классика; «нуу… я думал, только ты имеешь право её включать» «ну конечно… умрите тут все без кофе…». Они ждали, пока Джемма согреется, наберет воду; Изерли взял сигарету из пачки Тео; рассматривал его без улыбки: как он вырос, как изменился за эти полгода – волосы выгорели, стричься стал короче – к ним приезжал парикмахер из городка, очень хороший, стильный, манерный мальчик Саша; и Тео нарисовал ему себя «в идеале», чтобы Саше было понятно, что он хочет, Саша выпросил потом рисунок; черная рубашка с коротким рукавом с разноцветными пуговицами, подкатанные темно-синие джинсы, черные кеды с полосатыми носками; все тот же Тео – никто не утрачивает себя – они нужны Братству такие, какие есть – лишь становятся счастливее или несчастнее – Тео стал счастливее… «Что хочешь на завтрак?» – Тео вскинул ресницы – «не знаю… да ты же гений, сделай что-нибудь из яиц и помидоров…» «нет, это мой подарок – каждому его любимая еда; все, правда, сразу какао захотели» «ой… я тоже хочу какао… и что-нибудь из грибов и ветчину…и американские блинчики с топленым маслом и медом…».